Никита Елисеев - Судьба драконов в послевоенной галактике

Вся компания повернулась и пошла к белой многодверной стене. начальник школ и его свита остановились перед одной дверью. Она медленно отворилась, я увидел мельком ложу, словно в театре, бархатные кресла и все такое прочее.

Человек со стеком вошел первым, следом за ним другие. Дверь захлопнулась.

И только после этого отворились двери для нас.

Двери открывались куда-то в белую сияющую пустоту. И мне стало как-то не по себе...

"В яму нас впихивать собрались, что ли?"- подумал я.

Мы шли через площадь к открытым для нас дверям молча.

Нам было не по себе от этих нечеловеческих бессмысленных песнопений, от этих фальшивых увещеваний. И почему-то сразу же нам вспомнилась, какая толща земли над нами, и мы физически ощутили всю эту нависшую глыбину планеты над нашими головами.

Мы входили в кинозал. Он был утоплен, наподобие цирка. Экран находился глубоко внизу, кресла располагались амфитеатром. Сержанты останавливались каждый у своего сектора и подзывали карантинных.

Кресла были ярко-алые. Они вопили своей алостью среди белых стен. Воспитанники двигались молча, почти не разговаривая. Было слышно только шарканье ног.

Мы рассаживались.

Сержант оказался рядом со мной. Он поглядел назад, прищурившись, и, вздохнув, сказал:

- Ну, кажется, все уселись...

И только он это сказал, как разом воспитанники и сержанты загалдели, зашумели, точно все вместе, не сговариваясь. решили: чего уж так волноваться? Кинозал и кинозал, только что очень большой.

Я посмотрел наверх - туда, где быть должна была, по моим расчетам, ложа начальника школ.

Ложа была обита красным бархатом и казалась совсем неуместной в этом, без каких-либо украшений, конструктивистском белом кинозале, заполненном серой солдатней.

Я смотрел на начальника школ. Он сидел, глубоко откинувшись в кресле; руки у него были заведены за голову, пальцы, по всей видимости, сцеплены в замок. Стек, зажатый в руке, торчал немного вбок и вверх, словно тонкий рог или прочная антенна.

Свита начальника школ сидела не так вальяжно.

Свет погас. Экран зажил, зашевелился. И сразу сделалось тихо.

На нас смотрел дракон.

Он был лыс. Его голова занимала все пространство экрана.

Голова жевала, медленно, старательно, вдумчиво.

Сначала кое-где вспыхнул надменной искрой хохоток, потом притух, стало видно, кого (или что?) и как жевала и жует, жует вот сейчас, в эту самую минуту голова.

Дракон лопал непрерывно двигающуюся, мертвую, замороженную, замершую, замерзшую груду человеческих тел.

И от понимания того, что и тебе, пусть ничего не чувствующему, предстоит быть сжеванным гигантской гологоловой рептилией, делалось не просто жутко...

Голова глядела на всех нас равнодушно, отстраненно. Меня поразили длинные, девичьи какие-то ресницы дракона. Он не часто моргал. Но движение его век было подобно издевательскому землетрясению.

Я привстал, потому что увидел Мэлори.

- Сядь, - сержант потянул меня за рукав, - сядь... ты задним мешаешь смотреть.

Я отшиб его руку, но уселся, постарался успокоиться.

- Андромеда, - тихо сказал сержант. - видал, какая краля? Королева! Да?

Дракон перестал жевать и глядел на Мэлори.

Мэлори шла навстречу этой жабье пасти, этой ящериной человекообразной башке.

Из пасти дракона вышмыгнул, выстрелил напряженный и длинный, мгновенный, словно полет, раздвоенный язык.

Жало? Нет, он был слишком мускулист и огромен для жала.

Тут уж поднялся с места не один я.

Дракон остановивишимимся, широко распахнутыми глазами смотрел на обвитую, пронзенную его языком, вопящую от боли Мэлори, уже перестающую быть, из женщины раздавливаемую в...

Вопль какого-то воспитанника быстро захлебнулся.

Дракон смотрел и на нас.

Он нас мерил, раздевал своим взглядом. Он убивал на наших глазах, хотел бы и убивал еще чаще, еще злее, еще отвратительнее.

- Пейте кровь дракона! - грянуло сверху.

Зажегся свет, потом распахнулись двери из кинозала на площадь.

И мы услышали шипение и шкворчание, словно на площади перед кинозалом жарилось сразу сорок тысяч яичниц.

Мы выходили из дверей кинозала и замирали у стен, потому что на площади шипели и шкворчали, лаяли и постанывали, извивались и скалились, выстреливали узкими жалами - сорок? больше? меньше? тысяч драконов. Маленьких. В наш рост. Бей - не хочу. Дави. Уничтожай. Рви.

Вот они - не успевшие вырасти до нужных кондиций, маааленькие... крохотные, но дай им волю, оставь им дыхание - и из каждого вылупится такой же, такой же, такой же, какого мы видели только что, недавно, на белом экране в глубине кинозала.

Давиии!

Как получилось? Как вышло, что разом, не сговариваясь, не оглядываясь друг на друга, мы пошли от стен кинозала на гадов, гаденышей, жаб, на змей, у которых выросли лапы?

Как получилось, что мы забыли о том, что у нас нет ни огнеметов, ни хлыстов, забыли все то, чему нас учили, все те удары, ожоги, которые получили сами в пещерах и коридорах, норах и туннелях?

Как вышло, что мы забыли элементарную брезгливость, каковая долгодолго мешала нам нормально работать с самыми мудрыми и расположенными к нам тренажерами - с "борцами"?

Как случилось, что ненависть и чувство нашего единства - мы - люди, а они - нет, оказались сильнее благоразумия, брезгливости, осторожности?

И как получилось, что, когда наши руки коснулись их горл, все то, чему нас учили, проснулось, пробудилось в нас, протолокалось сквозь застящую глаза пелену ненависти, и вело, упасало нас от ядовитой слюны, пронзительного жала, раздирающих кожу когтей?

Их было много. И они были сильнее. И мы были для них столь же отвратительны и столь же опасны, как и мы для них, но их ничему не учили. Их кормили лучше, чем нас, и не воспитывали на тренажерах.

Вот почему мы с легкостью рвали их тела, а они не могли дотянуться до наших...

Очень скоро я почувствовал странное отвращение, все равно как если бы я оказался среди сонмища лягушек и давил бы их, как лягушки давят виноград.

Я оглянулся и увидел Диего.

Я едва успел отскочить. Диего кольнул небольшим изогнутым ножиком в пустоту. Но в этой пустоте полагалось быть моему телу.

- Диего, - я покачал головой, - так не годится. Честно, не годится.

Я не успел сказать ничего более, поскольку надо было дернуться в сторону - на этот раз от удара когтистой лапы.

Я шел в сторону, вбок, старательно и уже не так отчаянно убивая, душа, давя. Я помнил о маленьком остром ножике, вместо меня проколовшем пустоту, и косил глазом, прикидывал, где может появиться Диего.

- Куродо! - выкрикнул я.

Куродо был не похож на самого себя. Гимнастерку он разорвал - или ему разорвали. Руки были по локоть в черной слизи. Он скалился.