Герберт Уэллс - Остров доктора Моро

Всех было около двадцати существ. Все они сидели на корточках, смотрели на огонь и разговаривали между собой.

— Он умер, умер! Наш Господин умер! — говорил Человек-Обезьяна, находившийся направо от меня. — Дом страданий… Нет дома страданий!

— Он не умер! — уверял я с сильным голосом. — Даже теперь он видит вас!

Это их удивило. Двадцать пар глаз смотрело на меня.

— Дома страданий больше не существует, — продолжал я, — но он восстановится. Вы не можете видеть властелина, между тем, даже в эту минуту, он сверху смотрит на вас!

— Это правда! Это правда! — подтвердил, Человек-Собака.

Моя смелость поразила их до изумления. Животное может быть свирепо и хитро, но лгать умеет только один человек.

— Человек с повязанною рукою рассказывает странные вещи! — произнесло одно чудовище.

— Говорю вам правду… Господин дома страданий скоро появится снова. Горе тому, кто нарушит Закон!

Слушая мою речь, звери с любопытством переглянулись. С притворным равнодушием я начал беспечно рубить топориком землю перед собою и заметил, что они рассматривали глубокие полосы, которые я делал на дерне. Сатир выразил сомнение по поводу сказанного мною. Еще кто-то среди изуродованных животных сделал замечание, и вокруг опять поднялся оживленный спор. С каждой минутой я чувствовал себя более уверенным в моей настоящей безопасности. Я разговаривал теперь без всякого напряжения в голосе и без всякого возбуждения, смущавшего меня раньше. В один час мне действительно удалось убедить некоторых чудовищ в справедливости моих уверений, а других привести в смущение. Мне нужно было остерегаться таким образом только моего врага Гиены-Свиньи, которая совершенно не показывалась. Только, когда луна стала опускаться, спорщики начали зевать, показывая свои разнообразные зубы, и удалялись к берлогам оврага.

Таким образом начался самый долгий период моего пребывания на острове доктора Моро. Но с этой ночи совершилось только одно значительное происшествие среди бесчисленного множества неприятных впечатлений, постоянного гнева и беспокойства, так что я предпочитаю не вести хроники событий этого промежутка времени, а рассказать только единственный случай в продолжение десяти месяцев, которые я провел в тесной связи с этими наполовину укрощенными зверями. Я сохранил воспоминания о многих вещах, которые я мог бы описать, но в то же время охотно бы дал на отсечение мою правую руку, чтобы их забыть. Но они не увеличили бы интереса моего рассказа. Когда я оглядываюсь на прошлое, мне кажется странным, как мог я ужиться с этими чудовищами, приноравливаться к их нравам и восстановлять их доверие к себе. Бывали иногда кое-какие ссоры, и я мог бы еще показать следы клыков, но они скоро стали оказывать мне должное почтение, благодаря моей способности бросать каменья — способности, которой у них не было и ранам, наносимым моим топориком. Верная привязанность моего Человека-Собаки, Сен-Бернара, оказала мне много огромных услуг. Я думаю, что их наивная почтительность была основана, главным образом, на возможности быть наказанным острым оружием. Могу даже сказать, надеюсь без хвастовства, что я имел над ними некоторое превосходство. Одному или двум из этих чудовищ, во время различных споров, я нанес довольно сильные раны топором, и они сохранили ко мне неприязнь, ограничивавшуюся, однако, гримасами за моей спиной и то только на почтительном расстоянии, на котором были безвредны даже пули. Гиена-Свинья избегала меня. Неразлучный со мной Человек-Собака ненавидел ее и страшно боялся. Мне кажется, это вытекало из глубокой привязанности этого животного ко мне. Мне скоро сделалось ясно, что свирепое чудовище отведало вкус крови и шло по следам Человека-Леопарда. Оно сделало себе берлогу где-то в лесу и стало жить в одиночестве. Однажды я решился уговорить зверей полу-людей ее обойти, но не имел настолько сильного влияния, чтобы принудит их содействовать моим желаниям. Много раз я пробовал подойти к ея берлоге и напасть на нее врасплох, но чувства ея были тонки, и она всегда видела меня или чуяла, и убегала. Сверх того, она своими засадами делала опасными тропинки леса для меня, моих союзников и Человека-Собаки, который неохотно удалялся от меня. Чудовища в продолжение первого месяца, а некоторые и больше, сохранили в общем довольно много человеческих свойств. Исключение представлял Человек-Собака, который за все время не изменился и сохранил ко мне самые дружеские отношения. Маленькое розоватое существо оказывало мне также странную благосклонность и начало также следовать за мной. Между тем Человек-Обезьяна был мне бесконечно неприятен. Он домогался, чтобы я признал его себе подобным ввиду его пяти пальцев и, как только видел меня, непрестанно болтал глупейший вздор. Одна вещь меня немного развлекала: его фантастическая склонность сочинять новые слова. Эта склонность, вероятно, пристала из общего всей обезьяной породе стремления к бесчисленной болтовне. Он называл это великими мыслями в отличие от ничтожных мыслей, которые касались предметов ежедневного обихода. Если случайно я делал какие-нибудь замечания, которых он не понимал, он рассыпался в похвалах, просил меня повторить их, заучал наизусть и, коверкая при этом слоги, говорил их всем своим товарищам. Я не помню ни одного случая чтобы он передавал их просто и правильно. Словом, это было самое глупое создание, которое я когда-либо видел в моей жизни. Он сочетал в себе самым удивительным образом глупость человека и обезьяны.

Все это, как я уже сказал, относится к первым неделям, проведенным мною между зверями. В этот промежуток они еще уважали установленные законом обычаи и сохранили в своих поступках наружную благопристойность. Однажды нашел я одного кролика, растерзанного, конечно, Гиеной-Свиньей — но это было все. Только около мая месяца я начал ясно чувствовать возрастающую разницу в их речах и их походке, более заметную грубость в сочетании звуков с обнаруживающейся все яснее и яснее наклонностью к утрате дара слова. Болтовня моего Человека-Обезьяны увеличивалась количеством, но делалась все непонятнее. У некоторых вполне исчезала способность выражать мысли; хорошо еще, если они были способны в то время понимать то, что я им говорил.

Представьте себе речь, вначале точную и определенную, которая, постепенно утрачивая форму и правильное и членораздельное сочетание звуков, теряет все более сходство с человеческой.

Им было все труднее ходить, и не смотря на стыд, который они должны были испытать время от времени, я заставал того или другого из них бегающим на четвереньках и совершенно неспособным восстановить вертикальное положение тела. Руки их хватали предметы не так ловко. Каждый день они пили, лакая воду, грызли и рвали вместо того, чтобы жевать. Теперь яснее, чем когда-либо, мне вспоминались слова Моро об их упрямом и упорном зверстве. Они превращались в бессловесных животных очень быстро. Некоторые и это были прежде всего, к моему большому удивлению, самки начали пренебрегать самыми элементарными правилами благопристойности и почти всегда с умыслом. Предания, внушающие почитание закона, ясно теряли свою силу. Мой Человек-Собака впадал, мало-помалу, в свои собачьи наклонности, день за днем он превращался в немое четвероногое и покрылся шерстью прежде, чем я мог заметить переход от товарища, ходившего рядом со мною, в собаку, все вынюхивающую что-то, постоянно находящуюся настороже, то забегающую вперед, то отстающую. Наряду с возраставшей дезорганизацией страшное загрязнение оврага, и раньше не представлявшего приятного жилища, заставило меня покинуть его, и, пройдя остров, я устроил из ветвей в середине развалин сгоревшего жилища Моро убежище. Неопределенные воспоминания страданий животных делали из этого места самый надежный угол для меня.