Кир Булычев - Подземелье ведьм

— Я пойду в лес, — сказал Костя. — Может, подстрелю кого-нибудь.

— Рону это не понравится. Он не понимает, как можно убивать.

— Плевал я на твоего Рона, — сказал Костя.

Его легкий бельгийский карабин лежал под отвесом палатки, завернутый в клеенку. Там же лежало ружье Андрюши.

Он проверил, полон ли магазин, сказал Андрюше:

— Ты бы свое спрятал. Как бы японец его не стянул.

— Правильно, — сказал Андрюша. — Ты прав.

Он направился к палатке.

— Только далеко не ходи, — сказал он Костику вслед. — Рон может нас позвать.

— Позовет — бегите к нему. Я приду, когда сочту нужным.

Костя быстрыми шагами направился в чащу.

Он не стал объяснять Андрюше и прочим, что пойдет обратно к Лене. Он должен найти Веронику. Может быть, он и не решился бы на это, но разговор в корабле о судьбе Земли толкнул его к действиям. Он бы сам не смог объяснить почему. Но объяснение было. Он не хотел верить астронавту, но поверил ему. И осознал, насколько микроскопично его существование на Земле, мчащейся к губительным переменам. И тогда страх перед отцом, желание пройти стороной по жизни, которая установлена навечно, лишались смысла. И отец, и его владения — тоже песчинки… И что же тогда имеет смысл?

Костя оседлал свою лошадь, взял и лошадь Молчуна, закинул карабин за спину, но садиться в седло пока не стал — по такому бурелому лучше идти пешком. Он шел быстро и тянул лошадей за собой, те переступали медленно, осторожничали.

Версты через три, когда кончился пал, Костя сел в седло и погнал лошадей. Вторая еле успевала, порой веревка натягивалась, и Костя материл лошадь и грозил ей, что оставит ее в тайге, пускай волки жрут. Лошадь, словно понимая, шла быстрее.

Когда он вышел в верховье ручья, уже начало темнеть, надо бы остановиться, да и лошади устали, но Костя, подгоняемый беспокойством, решил ехать, пока не станет совсем темно.

В полутьме деревья смыкались, приближались, двигали сучьями, пугали. Костя запел, чтобы разогнать зловещую тишину.

А когда замолчал — забыл куплет, — ему показалось, что неподалеку хрустнула ветка. Он поборол желание хлестнуть лошадь, поспешить прочь.

— Эй, кто тут есть? — крикнул он, поворачивая коня в ту сторону и свободной рукой стаскивая с плеча карабин.

Снова хруст, будто кто-то убегал.

— Стой! Стрелять буду! — крикнул Костя, увидев среди ветвей темную тень, и сразу осмелел, понял, что тот, другой, тоже боится.

Человек присел.

— Не стреляй! — крикнул он. — Мой хороший, мой кореец.

— Ты что здесь делаешь? — удивился Костя. — Иди сюда, не бойся.

Кореец был изможден, напуган.

Он ближе не подходил, глядел из-за лиственницы.

— Чего один ходишь по тайге? — спросил Костя.

— Шибко плохой человек, — сказал кореец. — Моя убивать хочет.

— Это ты иностранцев вел, которые Молчуна убили?

— Моя, моя, — сказал кореец, словно обрадовался. — Я не убивала. Я убежала.

— Знаю. А ты меня знаешь?

— Как не знаю? Знаю. Хозяин малый.

— На лошади ездить умеешь?

— Мало-мало умею.

— Тогда садись.

— Куда поехали?

— К Лене. Покажешь прямую дорогу. К Власьей заимке. Людей ищу.

— Бабу ищешь? — спросил кореец.

— Ты что-то знаешь?

— Моя ходил. Казак стрелял. Моя не ходил.

— Да объясни ты!

— Много баба здесь спать будет.

Кореец показал вниз по ручью.

Оказалось, он всего час назад увидел, как остановились на ночь три девушки и казак с тунгусом, хотел было к ним подойти, но казак услышал шум и стал стрелять. Кореец убежал.

Так что когда Костя подъезжал к палатке девушек, он издали закричал:

— Эй, Кузьмич, мать твою перетак! Не стреляй, Костя Колоколов едет, слышь?

Первой бросилась к Косте, обезумев от счастья, Ниночка. И Косте хватило разума, а может, не хватило смелости бежать к Веронике, что сидела у костра. Он позволил Ниночке прижаться к груди черной лохматой головкой, от которой пахло костром и смолой. Ниночка рыдала, как гимназистка.

— Ты живой! — причитала она, и Косте было неловко, что его будто оплакивают. Жалко глупую Нинку. Над ее головой он смотрел на Веронику, будто хотел взглядом высказать: я ради тебя шел, я тебя искал, я за тебя переживал.

Но Вероника не поняла или не захотела понять.

Зато Михей Кузьмич обрадовался:

— Я уж и не чаял их на себе дотянуть! Ну, дети, право слово, дети.

— Чайку попей, барин, — сказал тунгус Илюшка. Он тоже радовался.

И Косте показалось — такое славное чувство, — что вернулся домой. И нет никаких идиотских астронавтов, японских маркизов и прочей нечисти. Только как все объяснить Веронике?

Объяснить и не удалось. Разговор был общий — никто не уходил, никто не хотел оставить его вдвоем с Вероникой, всем было интересно узнать про метеорит, но сначала, и еще интереснее, рассказать самим, какими драматическими событиями сопровождалась кончина капитана Смита. И почему иностранки в погоне за дневниками капитана, а Ниночка — и не скрывала она этого — в страхе за судьбу своего ненаглядного Костика полезли в тайгу. Хорошо еще, что Кузьмич с Илюшкой с ними были.

Но когда подошла очередь Костика рассказывать, начались охи и ахи. Больше всех волновалась Ниночка.

— Вы не понимаете! — перебивала она Костика. — Завтра начинается новая эра! Смогут ли эксплуататоры и грабители народов удерживать в своих когтях человечество, которое поймет, что его высокие идеалы воплощены в жизнь на многих разумных планетах?

— Боюсь, что смогут, — сказала Вероника.

Тунгус и Кузьмич английского разговора не понимали. Что нужно, они уже узнали у Костика и теперь спокойно улеглись спать у костра, как бы передавая этим господскому сыну командование над своим войском.

— Да, допускаю, что процесс этот будет идти не сразу и в борьбе. Но борьба лишь закаляет. И я надеюсь дожить до того момента, когда последний капиталист сгинет с лица земли.

— Это буду я, — сказал Костик вроде бы в шутку, а на самом деле лишь сейчас осознав, что в восторженных словах Ниночки есть правда. Он не спрашивал Рона о том, какие у них отношения на далеких звездах, но по глупому виду этого астронавта можно допустить…

И Костик добавил:

— Если они, не дай бог, и в самом деле победят, то нам суждена растительная жизнь.

— Растительная? Почему? — Ниночка была не согласна. — Именно в свободном от эксплуатации и каторжного труда обществе расцветут все способности людей. Все будут равны от рождения.