Марианна Алферова - Золотая гора

— Эй, парень, где ты? Я пришел! — заорал Шустряк. — Ты ждал, что я приду. Ты должен был ждать меня!

Тишина. Только пыль, поднятая нагнетателями, клубилась над дорогой.

— Где его бросили? — орал Шустряк.

Никто не откликался. Шустряк выругался и полез на земляную насыпь, поросшую кустарником. Полуголые ветви были облеплены пакетами с мены. Десятки, сотни драных пакетов серой бахромой трепетали на ветру. Наконец Шустряк добрался до вершины гребня и увидел маленького осведомителя. Мальчонка сидел, скрестив ноги по-турецки и ел из пластиковой тарелочки густую желтую похлебку. На мгновение Шустряку показалось, что это Лео.

— Эй ты, почему не откликаешься?! — крикнул Шустряк, как назло детским голосом — голосом Лео.

— У меня обед, — отвечал мальчишка, хлебая из мисочки.

— Ботва зеленая! Какой обед. Я спрашиваю: где он? — Шустряк достал из кармана радужную купюру. — Вот десять фик, говори.

Мальчишка шустро схватил бумажку и сунул в карман куртки.

— Около Чумной лужи сегодня их бросили. Там часто бросают. Мог бы и не платить, сам бы слетал для проверки, раз казенный аэро есть. Небось, эршелла не жалко.

Шустряк изо всей силы пнул мальчонку под зад, и тот опрокинулся вместе со своей мисочкой.

— Счастливо оставаться, менамен! — крикнул он голосом Леонардо.

— А все равно десять твоих фик у меня! — проорал мальчишка, когда оператор уже спустился с насыпи.

Еще издали, подлетая, Шустряк заметил на берегу Чумной лужи людей. Они бродили по берегу и что-то искали. А вот и рыбы, светло-серые, плоские, разлеглись на солнышке кверху брюхом. Рыбы? Откуда в Чумной луже рыбы? Здесь лет сто не видать ни одного человека с удочкой.

Аэрокар опустился. Воздушные струи из нагнетателей, ударившись о землю, подняли тучи зеленой сухой пыли. Шустряк спрыгнул на землю и ощутил тяжелый гнилостный запах. Только подойдя вплотную, он понял, что белые лепешки вовсе не рыбины, а жмыхи, высосанные чернушниками до последней капли, той сладкой, сохраняющей жизнь капли, которая в земле должна питать жмыха и дать ему первую искру для воскрешения. Люди, приметив серо-стальной аэрокар со знаком мены, отошли в сторону, ожидая, кто же спустится вниз. Спустился один человечек в серебристой куртке оператора, без охранников, без копателей, и через минуту Шустряк был окружен плотным кольцом огородников. Глядели они на менамена отнюдь не дружественно.

— Что же это такое! — завопила тетка с огромным, как брюква, лицом. И куда только смотрите вы, редьки меновские! Людей средь бела дня хватают, выкачивают из них все до последней капли! Где обещанная Траншея?! Где прикопка?! Вам плевать, что они не воскреснут! — женщина визжала в отчаянии.

— Все они заодно, что чернушники, что меновские, — чья-то рука ухватила Шустряка за шиворот. — Ты ответь, кто их воскресит?!

Тут младший братишка пришел на помощь старшему.

— Не волнуйтесь, господа огородники! — закричал Шустряк голосом Леонардо. — Все встанут. В нынешнюю ночь все встанут. Бог пришел в огороды! Новый бог, владеющий даром воскрешения. Он поднимет жмыхов, и этих, и тех… Всех, клянусь! Я сам видел, как он оживлял Траншею. Они вставали и шли. И убивали копателей и чернушников.

— Бизер заезжий… — ахнул кто-то, и руки, держащие Шустряка, разжались. — Он спасет!

— Бизер в черном костюме-монолите, — прошептала восторженно брюкволицая тетка. — Я его на мене видела. Он красавчик!

— О Великие огороды, наш час настал, — запричитали все на разные голоса.

— Молитесь ему, ОН пришел! — кричал Лео, будто надеялся вырваться из братниной кожи.

— Вранье! Бизеровские штучки, — не поверил бородатый огородник в очках без стекол. — Бизеры нас не спасут. Земля спасет.

— Папаша, — заныл кто-то за спиной краснолицего.

— Он там, — сказала тетка-брюква и тронула Шустряка за рукав. — Ведь ты за ним пришел?

Шустряк побежал, проваливаясь по щиколотку в вязкую трясину берега.

Желтое, маленькое тело, вытянутое, неподвижное, голое. Не похожее на человеческое. Рыбина, натуральная рыбина!

"Терпеть не могу рыб. Они и живые, как дохлые. Скользкие, липкие. Смерть от удушья ждет их в конце," — неостановимо шептал в его мозгу голос Леонардо.

Шустряк схватил брата на руки. Тело было теплое. О, Великие огороды! Значит, не умер, значит еще все возможно!

Глава 24. ВЕЧЕР В САДУ ЯДВИГИ.

Закат в июньский день похож на жизнь траша. День уже испит, а вечер длится бесконечно и никак не может завершиться, переплавиться в ночь. Уже солнце скрылось за горбами Больших помоек, и мягкий сумрак ласково облапил землю, а ночи все нет, как нет смерти у траша. Но солнце, в отличие от жмыха, завтра воскреснет. У Сада есть солнце — вот отгадка всему. Солнце заставляет деревья тянуться к небу. И огородам светит то же солнце. Но огороды так и остаются огородами, и не становятся Садом. Значит, у Сада есть еще что-то. Или кто-то. Но кто?

Тяжело думать в огородах, очень тяжело. Лучше просто сидеть на ступенях огромного Ядвигиного дома, вдыхать одуряющий запах сирени и смотреть, как одинокое светлое облако теряет оранжевую кайму и, распадаясь на стадо мелких кругленьких облачков, темнеет, становясь лиловым. Иванушкин ощутил забытое душевное томленье, при котором прежде бросал огородное копанье и мчался к мольберту. После посещения мены с ним такое случилось впервые.

— Кисти и краски! — воскликнул Ив и протянул руку, будто хотел взять этюдник прямо из воздуха.

Но тут же опомнился и огляделся. Вдруг кто-нибудь видел его нелепый жест? Фу ты, репей ползучий, бизер этот пришлый стоит в дверях и смотрит. Что только ему надо?

"Я так мечтал о встрече с ним, рвался сюда, думал: увижу, и все решится. Исчезнут вопросы, раскроется тайна. И вот я вижу его," — думал Генрих, глядя на сидящего на ступенях нелепого человека в вечернем смокинге с чужого плеча.

Лицо с пухлым детским ртом и маленьким подбородком, на щеках то ли двухнедельная щетина, то ли начинающая расти бородка, прямой нос и высокий лоб, такой высокий, что кажется лысеющим, хотя волосы еще густые и вьются у висков. Говорят, что Генрих похож на этого Иванушкина. Что за ерунда! Ну разве что глаза.

Генрих подошел и сел рядом с Иванушкиным на ступеньки.

— Ив, а где твои картины?

— Осыпались, — отвечал Иванушкин едва слышно. — Как я на мену сходил, так и пропали. Как огурцы в мороз.

— Какие картины ты писал?

— Не знаю. Разве словами расскажешь? Вообще-то они не до конца пропали. Там осталось на холстах кое-что, разглядеть можно. Я их наверху, под крышею спрятал. Если табуретку подставить, через лаз достать можно. Иногда ходил на них смотреть. А потом перестал. Или я их в ТОИ у Футуровой оставил? А может, я их сжег? Извини, не помню.