Михаил Клименко - Ледяной телескоп (сборник)

— Ну все ясно, Константин, — нетерпеливо прервал меня главный инженер. — Это уже дело специалистов…

Заседание художественного совета закончилось в половине седьмого.

Домой я шел не спеша, с заявлением об увольнении в кармане. Все пока что было неопределенно. Шел и размышлял об этом казусе на худсовете, что вдруг перестал слышать Эмму. В конце концов я понял, почему это произошло: я был очень заинтересован в том, как и что она говорит в мою защиту, — что и сам я хотел и мог сказать, но не говорил. Не всегда ведь возможно и надо оправдываться, тем более когда тебя не очень-то понимают. И тогда бывает очень важно, что о тебе скажут другие. Тут-то и произошло прямо противоположное тому, что мне хотелось. Что-то вроде отрицательной индукции. Такие явления случаются не так уж и редко. Бывает же, что человек в момент напряженного эмоционального состояния на месте солнца видит черный шар. Или не может вспомнить лицо любимого человека…

Минут через двадцать около малолюдного туннеля под железнодорожными путями меня догнал Ниготков.

— Константин… Костя! — окликнул он меня.

Я оглянулся и остановился. Подняв руку, Ниготков приветственно помахивал сливяно-пурпурными пальцами.

— Ну, Костя, ты сегодня хоро-ош!.. — улыбнувшись, сказал он. — Идем, нам же по пути. Мне-то ведь на Нахимовскую. А знаешь, Костя, понравилось мне! Ну и что, думаю: парень молодой, показалось что-то, а кровь кипит, конечно. Понравилось! Ты словно коршун на меня этак налетел, и сам все повыше!.. Взбежал на грунт да по комкам все повыше поднимается, а сам — орел! — с меня глаз не спускает. Во сколько это, часов в девять, кажется? Ну а в девять двадцать меня — как это говорят?.. — микроинфарктик и хватил. Или, как это вы теперь выражаетесь, мини-инфаркт? Молодежь! Все у них новое!.. А ведь устоял я на ногах, выстоял. Тоже ведь не лыком шит.

Мы вошли в гулкий туннель.

— Извините, Диомид Велимирович, я никаких таких целей не преследовал. Показалось что-то. Сорвался. Глупо получилось. Извините!

— Ты сам меня, Костя, прости, но, когда передо мной извиняются, не люблю! Не хочу унижать человека. Не люблю, когда человек унижается.

— Да какое это унижение, Демид Велимирович!

— Не надо! Пусть человек лучше в дальнейшем не ошибается. А то без конца ошибаться да извиняться — это и конца всему не видно. В жизни каждого человека, Костя, — назидательно, очень ласковым голосом заговорил он, — бывают ошибки. И лучше всего, если одна…

Очень уж Ниготкову не нравилась вся эта ситуация, что я уловил в нем какой-то там цвет… И он осторожно, аккуратно, как кобра, зондировал нечто малопонятное ему. То заигрывал, то вроде бы дулся, лишь бы разжалобить меня. Уж так ему хотелось, чтоб я раскаялся, во всем признался и пообещал никогда-никогда больше не травмировать его. И он всеми силами выговаривал на будущее, едва не выклянчивал у меня доброе расположение к нему. Видно было, что теперь его больше всего волнует вопрос: «Как быть?.. Как же быть?» И что я о нем знаю?

Мы вышли из гулкого туннеля.

— И надо же!.. Вот несчастье-то какое: струну слышишь, а людей не всех… — причитал он и шел, низко наклонив голову, то и дело впадая в задумчивость, словно считал булыжники мостовой. — Такой молодой — и на тебе, нервы! Вот ведь как… Цивилизация, как же! Пластмасса, хромосома теперь у вас… Ну а я какого цвета, а?

— Да и вы тоже серый, Демид Велимирович. Для меня теперь все черное и белое вокруг. Все бесцветное…

В настойчивом, будто бы праздном любопытстве Ниготкова сквозило беспокойство, вызванное утренним инцидентом. Из-за меня могла открыться какая-то тайна, в которой, как в скорлупе, Ниготков прятал свою вину… Какую? Этого я не знал.

Я мог ему сказать правду, какого он цвета. Мог расписать все во всех цветах, тонах и полутонах — ведь я знал, что такое цвет. Но с какой стати я должен был отвечать на его вопросы? Утром я проявил такую непосредственность и прямодушие! — и наломал дров. И до тех пор, решил я, пока мне в этом странном цветовидении хоть что-либо не станет ясно, нельзя бездумно разбрасываться оценками, бессмысленно спешить.

— А утром?.. — словно догадавшись о моих мыслях, прервал Ниготков наше молчание. — Утром, говоришь, я как клякса чернильная был?

— Утром цвета еще путались у меня перед глазами, а с обеда все стало белым и черным.

— Как снег и уголь?

— Да, примерно.

— Кто тебя знает… — вздохнул он. — Может, ты завтра, шалый, еще не то устроишь, — и кисло улыбнулся. — Лечиться тебе, Костя, надо. Не затягивай только болезнь. Профсоюз даст тебе путевку, отдохнешь на юге, нервишки поправишь, а там и все цвета увидишь. Если нужны связи с медициной, скажи, я помогу. Когда-то тоже врачевал. Правда, по ветеринарно-санитарной части… Так насчет медицины помочь?

— Нет, спасибо, Демид Велимирович. Мне должны дать направление или в какой-нибудь научно-исследовательский офтальмологический институт или в Научно-исследовательский институт глазных болезней имени Гельмгольца.

— А, ну смотри. Вон вы куда замахнулись! Прощай, Костя. Не унывай только. Если что, в любой час помогу. Но духом не падай!

— Не буду. До свидания…

Я нехотя пожал его посветлевшую розовато-фиолетовую руку.

Выделяясь яркой сиреневой кляксой среди прохожих, он быстро уходил вверх по улице.

СТРАННАЯ ПАЛИТРА

Мало-помалу я привык к новым цветам окружающего мира, привык довольно легко, потому что цвет, несмотря на всю его важность, все-таки главным в жизни человека не является.

Как ни медленно происходили в моем зрении изменения, заметное улучшение все-таки наступило: на фоне нейтрального, ставшего для меня безразличным цвета тау я уже способен был различать характерные, отличительные цвета живых существ — людей, растений, животных, птиц и насекомых. Но эти тона были далеко не теми, что видят люди обычно и что прежде видел я.

Например, едва уловимый цвет почти всех людей вместе с их одеждами находился в зеленоватой гамме. Тут господствовали бесчисленные оттенки травяно-зеленого цвета, смарагдового, зеленого, как плющ, чисто-изумрудного, хризолитового. Лишь изредка встречались мне люди золотисто-апельсиновых нюансов, голубых, вермильон, канареечно-желтых, терракотовых, огненноцветных, сепия, палевых, розовых, инкарнатных, бледно-песочных, ультрамариновых и иных. Люди таких единичных цветов были, как я установил в дальнейшем, или людьми редкой индивидуальности, или необычной судьбы, и видел я их очень редко. Разумеется, все эти оттенки были едва различимы, лишь чуть намечены на фоне цвета тау. Люди же яркого, почти ослепительного цвета встречались мне исключительно редко. Собственно, Ниготков пока что был единственным, если, конечно, не считать той золотисто-лимонной девушки, о которой я часто вспоминал.