Юрий Самусь - Полынный мед (главы из романа)

В дверь начали стучать.

— Да иду же, иду! — простонал Боцман, пытаясь оторваться от кресла.

В дверь уже барабанили, причем, явно ногами.

Продолжая сжимать голову в тисках рук, Сема вошел в прихожую, и в этот самый момент дверь с треском обрушилась в квартиру вместе с рамой и штукатуркой. Сема резко отшатнулся, забыв навсегда о больной голове, ибо в дверной проем тут же полезла разношерстная публика, размахивая саблями и кремниевыми пистолетами.

Впереди всех шкандыбал на деревянной палке вместо ноги здоровенный красноносый детина с густой и жирной бородой, в которой запутались разнокалиберные хлебные крошки. Увидав Боцмана, детина радостно заорал:

— Тысяча чертей! Вот он, писака! Вяжите его!

"Где-то я его уже видел", — испуганно вздрогнул Сема и рванулся обратно в комнату.

Сзади заулюлюкали, засвистели, послышался топот множества ног.

Сема ухватился за тяжеленный секретер и, побагровев от натуги, придвинул его к двери, которую тут же стали пытать ногами. Клацая от ужаса зубами, Сема оглядел комнату, лихорадочно прикидывая, чем бы можно было укрепить баррикаду, кинулся было к креслу, но в дверь придумали стрелять.

Сема плюхнулся на пол и жалобно завыл:

— Господи! Что же это деется? Среди бела дня вламывается какой-то сброд и пуляет куда ни попадя. А доблестная наша милиция? Она-то куда смотрит?

Вспомнив про органы правопорядка, он кинулся было к телефону, но вот беда, покуда Сема разлеживался на паркете, обливаясь слезами, драгоценные секунды невозвратно канули в Лету.

Налетчики справились с дверью, искромсав ее сабельками на мелкие кусочки, словно то был качан капусты, а не добротная, прессованной фанеры совдеповская дверь времен Леонида Ильича. И вот они, кровожадно скаля гнилые зубы, друг за дружкой начали просачиваться в комнату.

— Трубку-то брось, — скомандовал одноногий. — Брось, говорю!

Сема Боцман дрожащей рукой положил трубку на рычаг, с ужасом глядя на главаря шайки. Теперь он узнал его, и это привело литератора в еще больший трепет.

Перед Семой стоял герой его последнего, еще недописанного романа гроза морей, отпетый мошенник и кровожадный пират Деревяшка Джон.

"Господи, почему я не писал стишки про любовь? " — успел подумать Сема, прежде чем потерял сознание.

… Очнулся он от того, что кто-то мерно раскачивал под ним кровать.

— Прекратите безобразие! Я буду жаловаться! — возмутился Сема, открывая глаза.

Но в следующее же мгновение, он их закрыл, потому что находился маринист отнюдь не дома и возлежал не на кровати, как ему представлялось. Ложем служила деревянная палуба, да еще над головой высилась здоровенная мачта с туго натянутыми парусами. Но если бы только это… На верхней рее устроился здоровенный рыжий котяра, самым наглым образом показывающий Боцману нос.

Лишь тогда припомнилась Семе и вчерашняя идиотская пьянка, и вторгшиеся в его квартиру пираты, и выломанная дверь, и загаженный плевками пол. И Сема тихо, по щенячьи, заскулил.

Тут же его кто-то пребольно ткнул ногой под ребра, а голос над головой разорвал перепонки:

— Эй, Джон, кажется этот бочонок с дерьмом уже очухался.

— Ну так плесни ему водички, пусть совсем оклемается.

Плеснули, обмочив Сему с ног до головы. Пришлось приподняться и сесть, размазывая по лицу соленую воду.

Семе было совершенно плохо, и не только потому, что его били или изгалялись над ним, окатив холодной водой из деревянного ведра. Не мог он понять и постичь ни чувством, ни разумом своим, как могло этакое произойти, как могли ожить вымышленные им же герои, как мог оказаться он на этом паруснике бог знает где, когда от родного Волопаевска до ближайшего моря тысячу верст, не менее? И Сема пришел к единственно возможному в данной ситуации объяснению, а именно, что он повредился умом. И до того ему радостно стало, что он даже захихикал.

— Ничего, вылечат меня, обязательно вылечат. Медицина у нас, о-го-го, какая!

— Джон! — крикнул пират, карауливший Сему. — Чего это с ним?

Загрохотала деревяшка о палубу с каждой секундой все громче и громче, покуда не замер звук подле все еще хихикающего Боцмана.

— Эй, писака, что с тобой? — вопросил "гроза морей".

— Отстань! — весело сказал Сема. — Ты — галлюцинация, тебя просто нет и быть не может.

А затем тише, будто для самого себя добавил:

— Допился. До белой… нет, не так, до черной горячки допился. То коты говорящие мерещатся, то разбойники морские.

— Это все солнце, — задумчиво молвил Деревяшка Джон. — Вот что, Пит, устрой-ка ему купание, пусть охладится малость.

— Сей секунд, — ухмыльнулся Пит и принялся вязать веревкой Семины руки.

Сема не сопротивлялся, а продолжал гоготать, теперь уже во все горло. Лишь когда его подвели к борту, под которым пенился и шипел океан, он перестал смеяться и с тоской подумал: "Господи, почему же все так реально? " И в ту же секунду полетел вниз.

Ледяная вода обожгла тело, ринулась в открытый рот. Потом что-то с силой рвануло за руки, вырывая Сему из пучины, и поволокло вперед. Буксируемый пиратской баркой, Боцман резал океанские волны своей лысой макушкой, как акула плавником. Только изредка ему удавалось выкрикнуть:

— Пощадите!

На что Деревяшка Джон резонно отвечал:

— А ты, гнида, меня пожалел? А? По чьей милости мне ногу отрубили в первой части, страница тридцать семь, второй абзац снизу?

И вслед за предводителем каждый пират сетовал:

— А мне глаз выбил.

— Мне зубы.

— А мне… мне, — заглушая всех, несся тоненький голосок. — Мне он что оттяпал!

— Да, — сочувствовали голосу. — Лучше бы убил.

"А ведь это не галлюцинация, — поразился полуживой, почти захлебнувшийся Сема. — Ведь это на самом деле все! "

Любительница сыров и русского фольклора Марья Ибрагимовна Кустючная писала детские сказки. Они были столь непрофессионально сделаны, что редакторы городских журналов тихонько плевались и проклинали графоманские опусы, но опять же про себя. Никто не хотел портить отношений с завсекцией беллетристики Азалием Самуиловичем Расторгуевым, в чьих любовницах и числилась Тетя Мотя.

И Кустючную несло. Она строчила в день по два-три рассказика, наивно полагая, что писать для детей может любой дурак. В последнее время особенно. Редсоветы куда-то исчезли, работники ЛИТа, ранее независимые, вдруг стали приторно вежливы. Нет, писать стало намного легче. А что? Нагнать побольше ужастей, нечисти там всякой, всунуть влюбленных принца с принцессой, чуточку переделать известный всем сюжетик, и вот оно произведение искусства.