Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок
У Ливьен зашевелились на голове волосы при мысли, что ей сейчас предстоит испытать.
Рамбай воровато покосился на Сейну, торопливо высыпал из мешочка щепоть знакомого порошка себе на ладонь и поднес ее к лицу Ливьен, приподняв ей голову другой рукой.
Ливьен торопливо втянула в себя воздух. Огонь опалил ее внутренности и, как и в прошлый раз, она почувствовала смертельное удушье. Но на этот раз не испугалась: вместе с удушьем пришло и облегчение.
И вот она уже висит в воздухе, глядя на себя сверху.
Сейна не только всем своим весом давила ей на живот, но и энергично раскачивалась взад и вперед. Распластанная под ней белой нагой лепешкой, Ливьен показалась себе отвратительной.
Ее ноги были широко раздвинуты и согнуты в коленях. Сейна протянула руки вперед. Рамбай стоял рядом с Сейной и что-то доказывал ей. И тут Ливьен увидела, ЧТО выходит из ее чрева. Нет, не обычная личинка, а нечто огромное, сферическое, синевато-серое с кровяными прожилками на блестящей от слизи поверхности.
Ливьен охватил было ужас, но она тут же отбросила его. «Э, нет, — сказала она, точнее — ее дух, себе. — Это проблемы той, что внизу. А я — свободна!». Она с усилием отвела взгляд.
И увидела нависший над миром неописуемой красоты закат.
«Я отправляюсь путешествовать!»
Даже если бы это случалось с ней каждый день, она вряд ли смогла бы привыкнуть к тому чувству освобождения ОТО ВСЕГО, в том числе и от физических законов вселенной, которое сейчас испытывала.
Домой? Нет. Ее уже не интересует, что происходит и там. А не посмотреть ли ей на страну махаонов? Да! Это будет любопытно.
Предположительно установив направление, она, словно не знающий расстояния световой луч, скользнула на тысячи километров вперед. И оказалась над угрожающе темной поверхностью воды.
Или направление, или расстояние были ею выбраны неверно. Она несколько раз обернулась вокруг себя. Берегов нет. «Океан», — догадалась она. Тот самый океан, которым, как учили ее в инкубаторе, покрыта вся поверхность земного шара.
И тут она со страхом поняла, что напрочь потеряла ориентацию в пространстве и не имеет ни малейшего представления, где находится тот небольшой и единственный на планете участок суши, на котором расположились и Город маака, и страна махаонов, и лес ураний и горы…
Она принялась бестолково метаться в пространстве, то снова выныривая над гладью океана, то — в пульсирующей слабым голубоватым светом бездне, то — в черноте земных недр…
С трудом взяв себя в руки, она, висящая на этот раз над дыбящимися штормовыми бурунами, попыталась рассуждать трезво. Сам процесс мышления в ее состоянии был странен. Словно МЫСЛЬ думает самою себя…
Но, как бы то ни было, она МОГЛА рассуждать.
«Действительно ли я — душа Ливьен, или все это сон, иллюзия, галлюцинация? Если верно второе, то не о чем и беспокоиться. А значит, на всякий случай следует предположить первое. Тогда — очередной вопрос. Душа сама собой вернется в тело, когда оно проснется, или же наоборот — только когда вернется душа, тогда оживет и тело? Допустим, это так. Тогда если душа не вернется, тело умрет… Она должна разыскать себя!»
Слегка успокоившись, она начала методично «прочесывать» поверхность планеты, совершая «прыжки» только в одном направлении, длиной примерно в тысячу километров.
Вода и только вода. На светлой — дневной — стороне планеты и на темной — ночной… Похоже, она вернулась в исходную точку. Развернувшись на девяносто градусов, она двинулась в направлении перпендикулярном прежнему.
Сколько все это длится? Годы? Миг?..
Но однажды, вынырнув из ничего, она увидела далеко под собой зеленое полотно суши. Нацелившись в сторону виднеющихся гор, она совершила очередной «прыжок», но, чуть не рассчитав, оказалась не возле, а внутри горы, в ее плотно спрессованном гранитном монолите.
Двинувшись вверх, она неожиданно очутилась в обширном, явно рукотворном помещении, в которое не проникало ни лучика света. Но «ночное видение» позволило Ливьен разглядеть многое.
Это был зал. И огромные предметы, наполнявшие его, не были похожи ни на что. Это была какая-то техника. Но странная, неземная техника. В то же время, казалось, что какая-то тайная жизнь теплится в этих переплетениях металлических труб, гроздях сфер и экранов… У Ливьен возникло ощущение, что кто-то подглядывает за ней. И ей стало страшно.
А особенно жутко ей стало, когда на идеально гладком полу она увидела останки бабочки — обглоданный временем костяк.
В своем нынешнем состоянии Ливьен не могла адекватно определять размеры предметов. Но скелет показался ей просто ОГРОМНЫМ.
В испуге она энергично «дернулась» в сторону и вылетела из горы на яркий солнечный свет. Слишком яркий — от того, что тысячами алмазных искр он переливался на неестественно белой, словно стерильной, поверхности.
Ливьен не сразу сообразила, что это. До сей поры она видела только искусственный снег. Кому и зачем понадобилось делать его столько?..
Она двинулась над снежным полем, удаляясь от вертикали скалы, и вскоре обнаружила пропасть. Скользнула вниз. Тут равнина была уже не такой безжизненной. Еще ступень… «Лестница Хелоу!» — догадалась она.
И тут же увидела своих. И себя. Собственное тело. Рядом сидела Сейна.
Ливьен обрадованно метнулась туда.
…И открыла глаза.
— Очнулась! Она очнулась! — закричала Сейна. И тут же затараторила: — Ли, ты была без сознания четверо суток! Я уже думала, ты не очнешься никогда! Ты не представляешь, как нам повезло! Личинка вышла в оболочке! Это — один случай на тысячи!
— Я была в пещере Хелоу, — еле слышно прошептала Ливьен.
Подлетевший на зов Сейны Рамбай произнес с благоговением в голосе:
— Он будет жить, возлюбленная мать моего потомка…
— Я была в Пещере, — повторила Ливьен и вновь закрыла глаза.
16
Слышишь, как муравьи поют, поют
Песнь о смерти своей звезды?
Видишь сна паутину? Ее плетут
Пауки, что зовутся «мечты»…
Ты открыла глаза, ты хотела уйти,
Только это — уже не ты.
«Книга стабильности» махаон, т. VII, песнь XV; мнемотека верхнего яруса.Подняться Ливьен смогла только на следующий день. Сейна подвела ее к небольшому углублению в почве, наспех облицованному Рамбаем обожженной глиной. Там, в теплой, почти горячей воде лежал ее плод — полупрозрачный, напоминающий яйцо насекомого, пузырь.
Никаких материнских чувств Ливьен не ощутила.
Рамбай и оправившийся от ранения Дент-Байан ежеминутно вычерпывали из углубления немного воды, выливали ее в подогреваемую на костре посудину, а обратно добавляли столько же, но уже горячей, поддерживая тем самым необходимую для развития личинки температуру.
Ливьен склонилась над «яйцом». Внутри, изредка слабо пошевеливаясь, плавала свернувшаяся гусеничка.
Ливьен выпрямилась.
— Я слышала раньше, что иногда, очень редко, ребенок начинает выходить прямо в оболочке, — обернулась она к Сейне, — но ведь ее тогда прокалывают…
— Рамбай не позволил мне этого сделать. Я боялась, что ты не выдержишь, но он заявил, что дал тебе сильный наркотик, и ты выдержишь все. Он спас ребенка. Теперь то, что ты не доносила его, не отразится на его развитии.
Ливьен кивнула. Не наученный горьким опытом, Рамбай вновь погнался за «двойным счастьем». И на этот раз ему повезло. Но могло случиться и по-другому. Уже во второй раз за последнее время она убедилась, что, несмотря на всю преданность и нежность, он, если это необходимо, способен без колебаний рисковать ее жизнью и здоровьем.
Но «победителей не судят».
Две недели тянулись как годы — в монотонном ухаживании за личинкой и запасанием для нее провианта. Гусеница маака ужасно прожорлива. Рамбай и Дент-Байан, оставляя присматривать за плодом самок, отправлялись в длительные перелеты вниз, к плодородным местам и возвращались с корзинами — полными лесных орехов, ягод, улиток и рыжих муравьев.
Фрукты нарезались тонкими дольками и развешивались сушиться на флуоновых нитях меж вкопанных в землю жердей. На тех же нитях сушились и муравьи, но — целиком. И большая часть мяса подбитой давеча птицы тоже была завялена впрок.
Как назвать ребенка, пока не решили. Да и не решали. В племени ураний гусениц не называли вообще, а давали имя позже — уже вышедшей из куколки бабочке. У маака гусеницам в нижнем ярусе присваивали порядковые номера. Тем более, что гусеница не имеет пола, и до ее превращения неизвестно — мужское давать имя или женское.
Так что, когда к концу второй недели окрепшая гусеничка, разрушив стенки оболочки, принялась беспомощно барахтаться в теплой воде, дежурившая в этот момент возле нее Сейна, крикнула так, словно вопрос с именем новорожденному был решен давным давно:
