Максим Лучинин - Повестка в космос

Я постучался еще раз — уже сильнее, увереннее.

— Поговорить хотим! — крикнул я, задрав голову вверх, словно истанты собрались на крыше цилиндра и оттуда наблюдали за нами. Но меня действительно услышали: в выпуклой стене вырезались створки и бесшумно разъехались в стороны. Переглянувшись, мы робко зашли в темноту открывшейся банки. Как только мы вошли, створки закрылись, и тут же внутренности сооружения осветились мягким желтым светом. А к нам навстречу двигались два истанта. Непонятно, то ли они тусовались здесь в темноте, то ли появились только что. Вспомнив, как мы на обучении заходили в цилиндр один за другим, а внутри друг с другом так и не встретились, я решил не отягощать свой мозг непосильными задачами.

Три отважных исследователя космоса, мы сделали пару шагов навстречу иносам и остановились напротив.

— Здрасте! — кивнул Дэн. Истанты промолчали. Мы с Дэном переглянулись и как один уставились на Санчу. В конце концов, он был инициатором, вот пусть теперь и выкручивается. Увидев наши взгляды, Санча невозмутимо задрал голову и начал:

— У нас есть вопросы. Прежде всего хотим узнать, что будет с землянами после окончания… — он замялся. — …операции по уничтожению Красных Зед. Вот.

Один из истантов зашевелил щелями.

— Все люди будут возвращены в исходную форму и доставлены на исходную планету.

— А если мы захотим остаться? — спросил Санча.

— По соглашению все люди будут возвращены в исходную форму и доставлены…

— Это мы поняли! — оборвал истанта Санча. Я удивленно посмотрел на него: надо же, не боится! А Санча продолжал: — То есть вы будете насильно возвращать всех несогласных… Ясно. — Он помолчал. — А если кто-то будет сопротивляться, то можете применить силу для самообороны, как нам втирали в учебке… Ясно. Тогда у меня такой вопрос: почему вы не хотите пустить людей в космос?

— Свой уровень развития — мы не мешаем вам.

— А помочь? — спросил Санча. Истанты молчали. Санча потер лоб. — Я имею в виду: если ваши знания, ваши технологии могут помочь нам? Уменьшить голод на планете, например. Это же хорошая цель?

— Это ваша цель.

— То есть вам по фиг до нас? — обиделся Санча. Ему не ответили. Санча обернулся к нам: — Валяйте! Мне все ясно с этими трубчатыми. Примерно так я все это и представлял…

— А что ты хотел? — не понял я. — Проникновенной беседы? Давай я попробую…

— Валяй! — Санча махнул рукой и отошел в сторону.

Я оглядел двух возвышавшихся передо мной существ. Один чуть пониже, оба в пятнах корост, грязно-желтого цвета с голубым отливом, мясистые щели. Как же понять их? То, что они овладели кое-какими понятиями нашего мира и выучили их звучание, не означало ничего. Мне хотелось узнать, как они существуют, о чем думают, как общаются.

— Можно вас потрогать? — спросил я.

— Трогай, — шепнули на ухо.

Я обернулся на парней. Те с любопытством наблюдали. Сделав шаг вперед, я приложил ладонь к поверхности одного из истантов.

— Пацаны! — крикнул я. — Они такие классные на ощупь! Гладкие-гладкие! Клево!

— Смотри, не влюбись, — пробормотал Санча.

— Как тебя зовут? — спросил я того, к кому прикоснулся. В ответ тот запел. Я снова услышал однотонный невероятный звук, от которого закладывало уши. Однородный неизменяющийся поток, статичный по форме — словно несильная струя из-под крана. Но в него была включена целая вселенная. Завороженный, я слушал, а ладонь моя вдруг стала нагреваться. Сам истант оставался таким же — чуть прохладным, а рука постепенно становилась все горячее и горячее. Мы стояли и стояли, а он все пел и пел. Не знаю, возможно, он так до скончания лет бы пел, если бы я не остановил его, отняв руку: — Хватит! Спасибо! — И он прервался. Мне пришла в голову мысль: а что, если их имя — это их жизнь? Сколько жил — столько же звучит и имя. Прикольно!

— А меня зовут Григорий, — сказал я.

— Мы знаем, — ответил истант.

— Сколько тебе лет? — спросил я.

— Не считаем.

— Мудро! — пробормотал сзади Санча.

— Для чего вы живете? — спросил я.

— Гэндззить флоо! — протрубил истант.

— Понял? — обернулся я с Санче. — А ты ему про

помощь голодающим! На фига ему эта помощь? Гэндззить флоо — вот это тема!

— Ну и пусть катятся ко всем чертям! — буркнул Санча. — Дэн, ты-то чего молчишь?

— Товарищ! — Дэн сделал шаг вперед. Он заметно волновался. — Научите меня петь так, как вы! Пожалуйста!

Мы с Санчей чуть не заржали в голос, но остановились. Истанты помолчали.

— Другое тело, — наконец ответил один. — Чувствуешь другое. Нельзя.

— Понял? — констатировал Санча. — Идемте, парни! _ Он повернулся. — Не получился у нас контакт…

В принципе я был с ним согласен. Мы, конечно, могли бы еще позадавать вопросы, услышать в ответ либо «нельзя», либо чарующее пение, но сути это не меняло. Мы не могли понять их мир, основанный на абсолютно незнакомых нам вещах.

— Пойдем, Дэн, — сказал я. — А то и вправду нас там потеряют, тоже искать начнут, как тех арабов…

Мы с Санчей двинули к выходу — и вдруг остолбенели.

— Дремлет притихший… северный город… низкое небо… над головой… — Дэн запел. Стоял перед истанта-ми и выводил своим низковатым голосом песню про «Аврору». Получалось у него довольно неплохо, и я вспомнил, что он учился в музшколе. Переглянувшись с Санчей, мы воззрились на истантов. «Они возьмут его в свой хор!» — прошептал мне Санча.

— …Что тебе снится… крейсер «Аврора»… — выводил Дэн. — …В час, когда утро встает над Невой…

Я вдруг увидел, как трепещут щели у обоих истантов.

— Что тебе снится… Что тебе снится… Снится… Снится…

Бах! Будто выключили свет. И выключили воздух. Словно получил резкую оплеуху, потеряв на секунду самого себя. Потерял — а назад не вернул. Испуг вспыхнул мимолетной искрой. Бах! Меня скрутило в точку.

Из ниоткуда выросло в монстра чувство жуткого голода. Бесконечного кошмарного голода. Никто вокруг не мог помочь. «Санча!» — прошептал я. Я сжался в комок, желудок сводила судорога. И пылающая боль в животе стала самым ярким, что я мог чувствовать и различать, она пульсировала горячим, а вокруг нее закрутилось все остальное — бесконечный пугающий мир, пустой и холодный, «…анча!..анча!» — гулкое эхо разлетелось осколками в эту страшную для меня пустоту. «Мама!» — заорал я в ужасе — потерянный комочек бьющегося «тук-тук-тук-тук!» с немыслимой скоростью сердца. «Мама!» И две теплые волны вдруг захлестнули, подхватили и окружили меня. «И-и-и-шшш!..» — обволакивало эхом, уже не пугающим, а добрым и мягким. Меня понесло по горячим волнам, и кто-то взял меня в ладони и тихонько подул на мое сердечко. На глаза наплыла теплая розовая пелена. Я ухватился ртом за твердый торчащий выступ — и растворился. Не было больше меня, а было тепло, горячо и безопасно. «…Кр-р-ей-сер-р-р… Авр-р-р-ор-ра…» Следующие несколько лет я занимался тем, что обсасывал эту фразу, повторяя каждый ее звук, каждый отголосок. Раз за разом, снова и снова. Сначала «к» — она была у меня то длинной, то короткой, потом я попробовал сделать этот звук в виде сияния звездного неба. Потом — в виде смешного Аа-Лл-Рра, но ему не понравилось, что я так делаю, и он убежал от меня. Потом «р»… Потом «е»… Игра занимала меня, пока я не вспомнил, что ведь есть и продолжение… «…В час, когда утро встает над Невой». Я заплакал. Мне надо было уезжать, а Иринка не хотела меня отпускать. Мы стояли у поезда, и она обхватила меня обеими руками так, что я даже не мог обнять ее в ответ. Мне так не хотелось уезжать и оставлять ее, на сердце было очень тяжело. Иринка любила меня, и ее сердце разрывалось от нежности и невыразимой тоски. Я вдруг осознал, почувствовал каждой клеточкой ее любовь, нежность и тоску. Они смешались с моей собственной грустью, и мне показалось, что я умру сейчас, не в силах вынести этот двойной груз. И вдруг я встретился взглядом с бездомной собакой, стоящей посередине перрона. Она не шевелилась, и сразу было видно, что она больна, голодна и вряд ли ее что-либо спасет. Хвост ее был поджат между задних лап, и все, что она могла, — это шевелить исподлобья глазами, осторожно провожая взглядом проходящих людей в ожидании того, последнего пинка, после которого ей уже не подняться… И ее состояние, в часах, а то и в минутах от смерти, влилось в меня жалобной песней, смешавшись с болью расставания, с любовью и тоской Иринки, с моими собственными чувствами. И вдруг безумие всего города — страдающего, любящего, счастливого и плачущего, каждого его существа и отголоска — влилось в мое сердце. И это был конец, потому что сердце мое не выдержало и взорвалось. В наступившей тишине я затрясся в пароксизме блаженства. Мне нужна была только тишина, только тишина, чтобы ничто меня не беспокоило и не тревожило… И тишина окружила меня. Боль забылась, исчезла. Стало опять спокойно и ненапряжно. И я стал проваливаться в сон… «Что тебе снится…»