Михаил Щукин - Морок

- Но у него же страшная охрана! Отборные санитары!

- Я еще раз повторяю - деньги я плачу за дело. Сегодня вечер в "Свободе", и когда Бергов будет провожать гостей, приглядись к нему, подумай. Если мне удастся вытащить его в деревню - запоминай, где что находится. Главное - он должен быть в моей комнате. Один. Ну и ты, естественно.

Магнитофонная пленка осеклась. Сигарета, до половины изойдя пеплом, расплавила на столе полировку. Воняло горелым. Извилистый дымок поднимался вверх и на полдороге к потолку исчезал.

Полуэктов выключил магнитофон, взял со стола сигарету и затушил ее в пепельнице. Леля вскочила, села и заплакала.

- Езжай домой, - оборвал ее Полуэктов. - Я приеду вечером, и мы поговорим.

- Но я же, я... это не так...

- Езжай домой. Мне некогда. Говорить будем вечером. Суханов!

Суханов безмолвно замаячил на пороге.

- Проводи ее.

Леля вышла, и Полуэктов забыл ее лицо. Оно бесследно ушло из его памяти, словно короткий сон, который, как ни старайся, наутро не можешь вспомнить. Полуэктов и не старался вспомнить. Он думал сейчас совсем об ином.

Юродивый, церковь, отец Иоанн - вот что занимало сейчас Полуэктова. Он принимал решения, отдавая приказания Суханову, и тот беззвучной молнией метался из кабинета в приемную и обратно. Крутились телефонные диски, вскрикивали телефонные звонки, и паутина распоряжений все шире и шире расходилась от муниципального совета по всему городу, от центра до самых дальних окраин.

Уже через полчаса все знали, что разносчиками вируса являются Юродивый и лишенцы. Суханов докладывал, что на улицах собираются возбужденные толпы. Люди грозятся сами расправиться с Юродивым. Что ж, когда возбуждение достигнет предела, толпа всегда становится слепой. И нужно только умело вести ее. Новый приказ - и сотня санитаров срочно переоделась в робы твердозаданцев, примкнула к толпам и повела их к храму. Орущие волны все ближе подкатывали к церковной ограде.

На заводах между тем срочно готовили людей и технику, чтобы обнести лишенческий лагерь железным забором.

Ни одна мелочь не исчезала из вида Полуэктова, он угадывал на несколько часов вперед и знал, что угадывает верно. Отныне ему дана была такая способность. Руки его стали неимоверно, немыслимо длинными, он доставал ими до любой точки города, поворачивая события так, как ему требовалось. Сила его и власть почти не знали предела.

- Суханов, машину!

В машине Полуэктов повторял, как бы заучивая, слова, которые должны произнестись завтра: "Остановить толпы председатель муниципального совета не мог. Он в это время занимался несчастными больными. Люди сами оберегли себя, да и как можно их осуждать, ведь они хотят жить здоровыми и свободными". На город Полуэктов не смотрел. Сырость и слякоть снова раздражали его. Он закрыл глаза и открыл их, когда шофер затормозил у больницы.

Шестиэтажная белая коробка напоминала внутри развороченный муравейник. Кругом теснота, сновали санитары и врачи, палаты были забиты, в коридорах раскладушки стояли впритык, на них корчились, кричали, плакали больные, и каменные стены едва выдерживали людской гул, который упорно давил на них, желая найти брешь и вырваться. Но стены были крепкими, окна наглухо заделаны, а двери - на запорах, и возле дверей дежурили санитары. Ни один звук не проникал из больницы наружу.

Главный врач встретил Полуэктова у входа и сразу повел к себе в кабинет. Стал докладывать:

- К утру количество поступающих больных заметно уменьшилось. Почти девяносто процентов контингента неизлечимо. У многих сильные мучения, начались судороги. Резко возросли просьбы об эвтаназии.

Главный врач достал из сейфа шесть объемистых папок и положил их на стол перед Полуэктовым. Тот безо всякого интереса перевернул несколько листков, на которых типографским способом было отпечатано: "Я, гражданин (фамилия вписывалась от руки), согласно нашему демократическому закону и желая избавиться от мучений, прошу об эвтаназии". Мелькали фамилии. Иванов, Петров, Сидоров... Все просьбы подписывались собственноручно.

- Неизлечимых больных, - продолжал докладывать главный врач, - мы транспортируем в дурдом. В освободившиеся палаты принимаем новых инфецированных. Думаю, что в ближайшее время площади мы разгрузим и еще какое-то количество примем.

- Какое-то количество примем... - повторил Полуэктов. Покачал головой и добавил: - У меня несчастье. Жена заболела вирусом. Направьте к ней санитаров.

- Позвольте... - главный врач засуетился, снял с головы белый колпак и смял его в кулаке. - Ваша жена?

- Да. Моя жена тоже подвержена болезням. Пошлите санитаров.

- Но охрана!

- Охранникам я напишу записку.

24

Железная винтовая лестница обвивалась вокруг бетонного столба и круто уходила вниз - под землю. Виток, виток, еще виток... Ступени глухо вздыхали, отзываясь на шаги. Яркий свет квадратных ламп бил прямо в лицо. Бергов не прищуривался - привык. Ему даже нравилось, что поток света направлен в глаза, а он смотрит на него и не моргает. Узкий поручень, покрытый лаком, холодил ладонь. Наверху, над-головой, оставалась металлическая игла "Свободы". Упиралась тонким острием в серый полог и холодно поблескивала среди мутного дня. Ее крайняя точка и последняя ступенька лестницы всегда соединялись для Бергова в единое целое. Ему виделся особый смысл: из-под земли - наверх, а сверху - под землей. Чем ниже опускался по ступенькам, тем выше взмывало все его существо.

Лестница кончилась, открылся узкий, прямой коридор. В конце коридора белела железная дверь, задраенная наглухо, как в самолете перед вылетом. Когда Бергов приблизился, звякнули невидимые запоры, и дверь бесшумно открылась, пропуская в большую, круглую комнату, посредине которой стоял такой же круглый стол. Бергов помедлил, оттягивая приятную для себя минуту, и перешагнул порог. Поднялся из-за стола дежурный санитар, вытянулся в струнку. Бергов кивнул и протянул руку:

- Журнал.

Санитар четко повернулся, из сейфа, стоящего у него за спиной, вытащил кожаную папку белого цвета. Подал ее Бергову. На папке - золотым тиснением по белому: "Журнал наблюдений за экспериментальным развитием общества". Папку Бергов не открыл, покачал ее на растопыренной ладони, словно взвешивал, положил на краешек стола. Спросил:

- Новости?

- Только что привезли пополнение. Идет прием.

- Открой. Я погляжу.

Сухо, как старый сучок, щелкнула кнопка, врезанная в середину стола, и половина круглой комнаты за спиной санитара плавно разъехалась. Полого спускающийся коридор уводил еще глубже под землю. Украдкой, чтобы санитар не заметил, Бергов облизнул пересохшие губы и пошел по этому коридору. Он всегда волновался, когда оказывался здесь, проникая в иную жизнь, резко отличающуюся от той, которая шла наверху. У него даже живчики дергались под коленями. Иная жизнь была спланирована и осуществлена самим Берговым. Его мысли, не выраженные даже на бумаге, неосязаемые, неощутимые, превращались в подземном пространстве в реальность. Голая теория, выношенная в долгих раздумьях, обретала зримые черты, и он торопился увидеть их.