Ирина Дедюхова - Позови меня трижды…

Вот, Катюша, и вся наша история… Интересно, какой будет твоя история? Ведь скоро она начнется, твоя история… Мне этого уже не узнать.

Катя не могла ни переварить, ни понять всего услышанного в тот вечер от Анастасии. Спала она в ту ночь совсем плохо. До утра она видела старух из желтого дома, носившихся по комнате с красным знаменем, с которого сочилась кровь. Они радостно кричали на мотив известного армейского марша странные слова:

Мы проклятые ведьмы, и про насБылинники речистые сложили сказ!Не прикасайся к пламениИ не зови — обманем мы,И каждый вздох в тумане, он о нас!

ТРЕФОВЫЙ ВАЛЕТ

Вот как падает первым трефовый валет — гадание верное. Означает, что знакомые твои могут оказаться военными. Ну, такими военными… Ниже офицерского чина. Приятеля означает, друга, заступника. А другой валет появится, значит будущее станет беспокойным и безрадостным. Хлопоты одни. С пиками — никто тебе не поможет, нет заступника при пиках. Отступничество одно. Да, при пиках и трефы не в масть.

День шел за днем. А поскольку времена не менялись, то и разницы в этих днях Катя не различала. Она ходила в школу, к которой постепенно притерпелась, а еще она посещала музыкальную школу и кружок иностранного языка. Она чувствовала, что многое упускает из того, чему когда-то учили девушек в их городе в Первомайском исполкоме. Поэтому она усердно разучивала вальсы, польки, гавоты и отрабатывала произношение английских и немецких слов.

Череда дней сливалась в сплошную шелковую бахрому, и Кате иногда казалось, что она не живет, а только все так же наблюдает из-под стола за жизнью, не понимая ее сути до конца, потому что видит не лица, а лишь заношенные стоптанные башмаки. Время тикало и тикало внутри старенького будильника. К Крестику Катя больше ни разу не ходила, не довелось. Ночью, спустя неделю после ее последнего похода, появилась Анастасия и сдержанно попрощалась навсегда. И когда оборвалась эта последняя ниточка, время ускорило свой ход, дни слились в неразличимые недели и ничем не примечательные четверти, и года полетели как птицы. Вот только вчера пошла она в пятый класс, но оглянуться не успела, как оказалась в восьмом.

Терех приходил теперь совсем редко, как-то он сквозь зубы сказал, что близнецы поступили в суворовское училище и уехали из дому, чтобы маме было легче их поднимать. Катя расстроилась и долго плакала, потому что он даже не позвал ее на проводы. Но Терех сказал, что проводов не было, у тети Гали денег в обрез хватило сразу двум на билеты. Он почему-то перестал ей смотреть в глаза, в кино уже не звал, но частенько звонил по телефону, ничего не говоря, и только дышал в трубку. Катя знала, что это звонит он, потому что никому больше свой номер не давала. Да ее об этом, в общем-то, никто и не просил.

В один из таких серых зимних дней, Катя, как всегда одна, медленно возвращалась из школы по заметенным снегом дворам. Шла себе, шла и глазела на просвечивающие уже звезды и катившийся следом бледный рожок месяца. Печаль почему-то щемила сердце, а душу — слезливая девичья грусть непонятно о чем. Заходить в дом совсем не хотелось, да больше и идти-то было некуда.

В подъезде было опять накурено. Поднимаясь по лестнице к двери своей квартиры, она услышала с площадки этажом выше, у почтовых ящиков, висевших на стене, тихий голос, позвавший ее: "Катя! Катенька! Поднимись сюда!". Через перила к ней перегнулся худой мужчина с запавшими скулами, затравленным взглядом и совсем седой головой, в нем Катя с трудом узнала мальчика, которого не видела шесть лет. Бросив портфель у двери, она, перепрыгивая через ступеньки, побежала к своему товарищу детства, он стоял перед нею в пальто с каракулевым воротником, побитом молью. На это пальто его мама сбилась перед тем самым страшным вечером, когда его забрали на долгие-долгие годы.

— Валерка! Валерка, милый! Тебя когда выпустили?

— Я месяц уже в городе. Не хотел к тебе приходить в таком виде. Знаешь, ты единственная меня узнала… Никто даже разговаривать не хочет, на работу не берут, прописаться у матери не могу. Вышлют меня, наверно, за тунеядство, — выпалил он, срываясь, сквозь истерическое рыдание.

— А Терех? Он что, тоже не узнал?

— Да причем тут Терех-то, как Терех-то не узнает? Но чем он может помочь? Его самого-то от детской комнаты на работу пристроили. В армию его заберут весной.

— Нет, осенью. У него день рождения в сентябре.

— А ты откуда знаешь?

— Я же к нему каждый год хожу, он за неделю зовет. Таньке, правда, не нравится. Она все на меня шипит: "Сопля, липучка!".

— Сама-то!

Валерий сел на ступеньки, закурил еще одну папиросу.

— Валер, ты есть хочешь? Не бойся, у меня дома никого нет! Ты как адрес-то наш узнал?

— У матери. Твои ей все это время помогали, окна она у вас мыла, помнишь? Я к тебе лучше не пойду, вдруг родители твои придут. Меня сейчас никуда не пускают. К Бобке пришел, у него семья уже, одной дуре из общаги ребенка сделал, так он меня даже в коридор не пустил.

— Пойдем-пойдем! А то соседки подслушают, еще хуже будет! Ты приходи вот так же днем, никого, кроме меня, дома и не будет. А я — не Бобка, в коридоре держать не буду. У нас борщ наварен, пожрем сейчас, пошли, Валет!

Валерий с жадность ел вторую тарелку жирного наваристого борща. Катя сидела напротив, жалостно подперев рукой щеку.

— Ты школу-то хоть закончил?

— Не-а, меня из колонии в лагерь быстро турнули, не успел. Да и числилось за мной в колонии слишком много.

— Терех и то сейчас вечернюю школу заканчивает. Но после этой комнаты милиции ему одна дорога — в армию. Из-за Таньки туда на учет попал, две драки в школе с ее ухажерами учинил. Как тебя забрали в тюрьму, он какой-то стал вспыльчивый, рассеянный. Чуть что не так — сразу в морду! На дневное отделение тебя никуда не возьмут, там анкеты строгие, даже, если пройдешь, потом вышибут.

— А на вечернее или заочное тоже не примут, меня ведь на работу не берут. Вот если бы…

— Да, я все понимаю, о чем ты, Валет! Я сама об этом думаю. Я, конечно, попробую. Деньги твоей матери кто из моих носил?

— Мама твоя, она и окна мыть за деньги приглашала. Но, конечно, вечером ходила, чтобы никто не видал.

— Ну, тогда еще можно попробовать. А то у меня папик без верховного указа пальцем не пошевелит. Не боись, пробьемся! Жри давай, я тебе чаю налью.

— Мне бы хоть какой-то техникум закончить, мне так, Катюха, не подняться!

— Ты только мне пообещай…

— Ничего никому я нынче не обещаю! Но я постараюсь удержаться и думаю, что с этим у меня — концы! Больше я в тюрьму не хочу.