Феликс Дымов - Полторы сосульки (Сборник фантастики)

-- Надеюсь, ты не побежишь давать объявление: "Украдена биография. Просьба срочно вернуть владельцу"?

-- Иронизируешь? Представляю твой видок, если б я в БиоМРАК программу на познание амебы заложил? Так сказать, для простоты.

-- Разумеется, в этом случае тебе было бы легче себя раскусить.

Мы синхронно захихикали, будто каждый уже увидел на месте другого гигантское одноклеточное.

Но вот у моего Я-визави поднялась бровь: именно в этот момент меня кольнула крохотная идейка, и я, конечно, не стал держать ее при себе:

-- Давай на завтра распределим обязанности?

-- Нет ничего проще. Ты слушаешь лекции, формулируешь Церу второй постулат, который я великодушно тебе дарю, и выигрываешь две партии у Эт-кина. А у меня легкая прогулка с Викой в экваториальную Африку.

-- Это ты брось!--Я нахмурился и постарался придать лицу независимое выражение, которое тотчас проявилось в моем двойнике. -- Пока она тебя знать не должна. Потом когда-нибудь скажем...

-- Ты форменный шантажист. Пусть сама выберет, мы ведь вместе на свидание ходили, ты и я. В конце концов, в мой мозг все твои чувства заложены.

-- Не все. Мы с ней сегодня... Ну... целовались.

-- Вот они, последствия разделения личности! Стоило дня на два задержаться в общей оболочке, и я испытал бы то же самое...

-- Замолчи, пошляк!

-- Раскипятился! Раньше ты вроде не придавал значения таким вещам?

-- Да пойми ты: Вика -- это... Ну, это Вика!

-- Доступно. Однако и я тебе как будто не чужой. Раз такое дело -может, и ее в близнецов, а?

О БиоМРАК! Я скрипнул зубами. Если это придумано моим двойником, значит, где-то и у меня в подкорке подобные мыслишки бродят. Викины лицо, глаза, руки, волосы -- все удвоено, утроено, пущено под копирку. Десятки, сотни, гаремы любимых девушек! Можно раздаривать знакомым, и их не убудет. И каждый вечер рядом с тобой будет та же, но уже совершенно иная, всегда иная подруга!

Нет! Только не это! Страшное могущество науки не должно оборачиваться темной и низменной стороной.

Я так взглянул на Арьку, что противную его ухмылку точно ветром сдуло. Надо отучить себя так ухмыляться: тонкое, чуть заметное движение губ -- и все вокруг развенчано, унижено и опрокинуто. Даже дрожь пробирает.

-- Прости, я понял, -- произнес Арька-два моим, слегка охрипшим голосом.

На миг почудилось, это я устал и постарел лет на десять. Где-то далеко в прошлом остались Толик, Кива, курсовик. А здесь, наедине со мной, были только два моих я, вдвое удлинившаяся жизнь, неопределенное будущее... И бремя тяжкой ответственности за эту вот разбуженную неопределенность.

-- Слушай, Арька-дубль, а чего мы, собственно, вибрируем? Обнародуем завтра по всепланетному вещанию -- и пусть все человечество думает. Плюс Мировой Совет.

-- Цер не простит. И ребята будут зубоскалить.

-- Перетерпим.

-- При нашем-то сходстве? Да неужели не найдем возможности отыграться?

-- Как же! Выпустят нас всякие комиссии из своих лап.

-- Нам-то что, а вот БиоМРАК жалко. Затискают его умиленные тетеньки и дяденьки в степенях и ужасно ученых диссертациях. А он у нас тихенький, к вниманию не приучен.

-- Наложат ограничение на эготрон...

-- Еще бы. Иначе столько эгоистов расплодит -- голова закружится. Если уж кого и умножать, так гениев.

-- А куда серым двойничкам вроде нас деваться?

-- Разрабатывать этические варианты проблемы. Нехорошо, мол, деточки, лазать в эготрончик. Там разные глупости увеличиваются в геометрической прогрессии.

-- Так сразу гипотетические деточки и поймут всю аморальность своего поведения! Впрочем, кому понравится жизнь у всех на виду, как в аквариуме?

-- И все-то ты понимаешь, дубль-Арька, даже противно! -- Я с удовольствием посмотрел на его... то есть на мою... в общем, на нашу физиономию. А что? Вполне милая физиономия. Еще ведь не наступил второй этап, когда начнет друг от друга тошнить.

-- Что будем делать?

-- В данный момент? Соблюдать никем не отмененный режим. Отбой еще в прошлых сутках остался,

-- И ты способен сейчас заснуть?

-- Еще как! Вот здесь на ковре и устроюсь. Кинь-ка мне простыню. И подушку тоже, не стесняйся. Одну ночь и без них на тираклоне выспишься, мой неожиданный гость на Земле!

Арька хмыкнул и погасил свет.

Засну ли? Никто не знает, как и в чем проявится наша телепатическая настроенность. Усилится ли она со временем или ослабеет по мере наложения все новых черточек на каждую из индивидуальностей? От этого зависит, жить ли нам одновременно или кому-то придется уходить обратно в небытие. А кому именно? Ни один не имеет перед другим преимущественных прав, продиктованных моралью или генетикой. Сколько путей у нас, первой пары нетривиальных близнецов? И какой новый потрясающий эксперимент зреет сейчас в чьей-то гениальной курсантской голове?

Спокойной ночи, мой двойник, моя копия, мой друг и противник! Нам надо хорошенько выспаться и крепко подумать обо всем.

Спокойной ночи, первый человек-спутник, кровь от крови моей и плоть от плоти. Погаси на ночь резонанс: я хочу видеть собственные независимые сны.

Спокойной ночи, я!

Ищу себя

Анатолий Сергеевич Билун выпал из кровати не потому, что вообще беспокойно спал по ночам, а потому, что во сне в этот раз зачем-то прыгал с берега в воду. Берег был высокий, обрывистый -- каким-то образом в голых гранитных скалах узнавался кусочек Верхнеисетского водохранилища. Теперь, лежа возле кровати, Анатолий Сергеевич не мог вспомнить сна, по крайней мере, той его части, которая перенесла его из ленинградской квартиры на Урал. Остальное застряло в памяти ясно, четко, будто и вправду он только что брел по улице среди двухэтажных домов -- кирпичный низ, деревянный верх, потом, теснимый рюкзаками, штурмовал с туристами вагон пригородной стрелы; не зная слов, подпевал в вагоне честной компании; вслед за кем-то неожиданно для себя выскочил на незнакомой станции в темноту; готовил на равных с ребятами костер, благо никто ни о чем не спрашивал. Но в два или три часа ночи опять подступила боль, колупнула позвоночник, толчками поднялась к горлу, сгорбила тело. Подавив вопль, Билун ушел на берег, торопливо сбросил одежду -- торопясь не столько от того, что не хватало дыхания, сколько чтобы таким вот бессмысленным действием поскорее отвлечь, отвлечь, отвлечь себя от сковывающей тело боли. Стараясь не морщиться, он осторожно подвинулся к краю обрыва, оттолкнулся и вниз головой полетел во мрак.

До этого момента, совпавшего во времени с пробуждением, Анатолий Сергеевич добежал мысленно без труда. И проснулся явно не от боли, а от затянувшегося падения, ощутимо помня два его завершения: легкий удар об пол в Ленинграде -- и второй через долю секунды близ Свердловска о расступившуюся волну. Сон будто бы продолжался наяву. Точнее, продолжался наполовину: за окном под ветром бился фонарь, раскачивая в пятне света наборный растрескавшийся паркет и застекленный низ книжного стеллажа, а Анатолий Сергеевич, царапая грудью твердый пыльный пол, плыл под звездами, слегка загребая брассом и отфыркивая от губ огуречно свежую воду Исети. Мышцы терпели двойное бремя биотоков, совмещая покой и движение. И сколько Анатолий Сергеевич ни вертелся на ковре, в нем не исчезало ощущение жутко холодной струи, которая случайно ожгла на повороте левую руку: от локтя до плеча рука покрылась "гусиной кожей".