Дмитрий Володихин - Мастер побега

– Знаешь, Рэм… Мы летим в очень глубокую яму. Есть у меня мысли, как нам всем выжить, есть… Но ты готовься: на нас, дружище, надвигается какая-то черная громада. Я точнее сказать не могу. Просто я чую: вся наша война, все наши драки с южанами еще детскими играми покажутся, до того всех нас скрутит и перекрутит…

«Значит, все-таки чутье, а не расчет», – удовлетворенно подумал Рэм. Так, казалось ему, лучше. Барахтаться в глубокой яме, пусть даже неглупо барахтаться, подчиняясь этому самому чутью, – одно, а вот рассчитывать, кого унизить и кого убить, выбираясь из нее, как-то… некрасиво, наверное.

Устроившись на деревянной лежанке, Рэм одно драное солдатское одеяло положил под бок для мягкости, а вторым укрылся. Как хорошо! Комендант лагеря выдал им аж по два одеяла, истинная роскошь! Должно быть, ждал с передовой настоящий батальон, а не шестьдесят человек… Закрывая глаза, Рэм сказал себе: «Наверное, последний спокойный сон надолго вперед…» – и тут его накрыло.

Солдатский сон – черная пустота. Никаких сновидений. Никогда Просто ты заснул, а через мгновение тебя уже тормошат: вставай, боец, в гробу отоспишься.

– …Вот бабы. Есть бабы стильные, есть бабы красивые и есть бабы привлекательные. Когда видишь стильную бабу, у тебя появляется желание смотреть на ее одежду, на ее прическу… это я как бывший столичный парикмахер тебе говорю! Такую прическу можно отчубучить, ты только на нее смотреть и будешь. В общем, у стильных баб есть свой шанс тебя зацепить. Красивые бабы – повыше мастью. Их как ни одень, как им волосы ни уложи, а все равно вот ты ее увидел и хочешь любоваться ее лицом, ее телом. Не ухватить ее за жопу, заметь, а – любоваться. Она же красивая, а стало быть, вроде картины, только живая. Ну, ходит, разговаривает чего-то… Но круче всех бабы привлекательные. Они крепче забирают. Привлекательную бабу заметишь, и – все! – ты попался. Ты хочешь ее. Ты только и думаешь, как бы тебе ее разложить на постели. Больше ни о чем не думаешь. Ни любоваться там ею, ни на одежду-прическу ее там…

– Козел, ну до чего же ты пенек! Ты ж, брат, вообще ни о чем, кроме баб, не думаешь, вот сучий огурчик-то выискался, – нравоучительно заметил Толстый.

– Ну а чё? – возразил Козел. – Как на войне о бабах не думать? Война – она ж, массаракш, какая: жратвы мало, работы много, а баб нет совсем. Как тюрьма, только еще и пристрелить могут. И я не буду думать о бабах? Может, еще брому мне пропишешь, праведник?

Они стояли в батальонном строю, и справа, в нескольких шагах, комроты-2 уныло вперял взгляд в дочерна вытоптанную землю. Молоденький безусый прапорщик, он принял командование ротой, когда там было аж тридцать человек, восьмиствольные минометы, истребительно-противотанковые ружья, пулеметы… Это было десять дней назад. Теперь у него осталось четыре бойца и один пулемет. Трофейный. А на лице застыла маска печального удивления: «Как же так? За что оно так со мной?»

Рядом с прапорщиком вытягивался во фрунт последний новобранец батальона Его сделали знаменщиком, и над его головой вяло колыхался батальонный штандарт, столь давно не стиранный, что грязные разводы даже на расстоянии плевка не позволяли различить императорский вензель, рысь, вытянувшуюся в прыжке, и номер части. Знаменщик изумленно пялился: как можно при офицере, прямо в строю, громко трепаться о бабах?! Но комроты-2 вот уже несколько дней ни до чего не было дела. Он пребывал в угрюмой прострации от рассвета до заката.

– Козел, а если баба не стильная, не красивая и не привлекательная, выходит, нет у нее никаких достоинств? – вяло поинтересовался Рэм.

– Нет бабы без достоинств, просто одна баба о-го-го, а другая – ну, типа «все остальные».

– Ну и вот если она вся остальная, какой в ней толк?

– Тогда уж либо пусть будет очень богатая, либо очень здоровая. Такая здоровая, чтобы жопой орехи колоть можно было. Люблю, ребята, все крупное! Повозиться власть, потолкаться с такой вот шкафовитой…

Толстый заржал – ну, конь и конь. Жеребчина с крупом и копытами.

Фильш свирепо зашипел на обоих:

– Заткнитес-сь! О деле думайте, а не о ш-шашнях с-своих! Дело, товарищ-щи!

– Пошел ты, – примирительно ответил ему Толстый. – Морду бы тебе разбил, да тошнит от активных телодвижений…

Фильш молча плюнул ему на сапог.

– Готовься, дятел. Клюв оторву и в жопу засуну! – Толстый вышел из строя, поискал травешку, нарвал зелени и принялся обтирать сапог.

– А ну-ка в строй, солдат! – велел ему прим-лейтенант, командир первой роты.

Толстый не торопясь, демонстративно не торопясь, дерзко не торопясь, вернулся в шеренгу.

В другое время комроты-1 занялся бы им, но сейчас он нервно расхаживал перед солдатами, борясь с раздражением Его не назначили на место Чачу. Весь батальон читал огорчение на его лице. Весь батальон знал – почему. Весь батальон одобрял Чачу: нечего продвигать по службе пидоров, которые к тому же особенно и не скрываются…

Новый комбат приехал на легковой машине. Чачу отдал приказ на построение и повел новоприбывшего в офицерскую палатку – сдавать дела, а шофер в штабном автомобиле ждал, чтобы отвезти ротмистра на пересыльный пункт. Рядом с машиной стоял батальонный священник, которого переводили из батальонных в бригадные. Священник с голодухи грыз травинку, приветливо улыбаясь солдатам, и кое-кто отвечал ему. Хороший человек. Спокойный, добрый, труса никогда не праздновал. Всегда делился харчами, которые выдавали ему по офицерским нормам… пока не перестали выдавать всему батальону. У ног его лежал невеликий скарб в чемодане и узелке.

– Р-равняйсь! – скомандовал комроты-1.

Чачу и новый комбат наконец-то вышли из палатки.

– Смир-рно!

Батальон привычно выполнил строевую команду. Он все еще подчинялся своим офицерам…

– Господин ротмистр, 202-й истребительный батальон построен для…

– Вольно, прим-лейтенант.

– Батальо-он! Вольно! – переадресовал тот команду солдатам.

Чачу вынул папиросу изо рта, откашлялся, сбил пепел.

– Ну что, медведи, прощаюсь с вами. Вот вам новый командир. – Чачу назвал фамилию капитана, приехавшего ему на смену. – Опытный фронтовик. Не позорьте меня перед ним! А теперь мне осталось только…

Он выбросил папиросу и вскинул ладонь к фуражке, отдавая честь батальону, своим медведям, своим ребятам…

Батальон ответил ему: все как один приняли стойку «смирно».

– Хорошо… Теперь они ваши, капитан.

И Чачу побрел к машине. Забрался на переднее сиденье, сделал священнику знак, мол, ты тоже залезай. Тот принялся устраивать на заднем сиденье чемодан, но сей же час замочек открылся, и из чемоданьей утробы посыпалась одежда, богослужебные предметы, разная мелочь. Священник лихорадочно схватил одну вещь, другую, третью… ему пришлось наклониться и пошарить в траве.