Андрей Столяров - Наука расставаний

Подожди, кажется, у меня кончаются сигареты. Нет, еще пачка есть. Я что-то стал слишком много курить последнее время. И, по-моему, стал слишком много пить кофе. Без кофе уже не могу: будто на всем какая-то серая пленка. А там, где кофе, там, разумеется, и сигареты. В результате, утром, как только встаю, выкуриваю одну за другой сразу две штуки, потом выхожу из дома и тоже сразу закуриваю, выныриваю затем из метро и до лицея, четыре минуты ходьбы, успеваю вытянуть еще сигарету. Раньше мне требовалось на это, по крайней мере, минут десять. А на уроке только и жду, когда, наконец, раздастся звонок. Сразу же бегу на площадку рядом с учительской. Полторы пачки в день – нечто совершенно немыслимое. Фосген уже разговаривал со мной на эту тему. Они там, в лицее, оказывается, культивируют совсем другой образ жизни. Процитировал мне Ювенала: «Менс сана ин корпоре сано», «в здоровом теле – здоровый дух». Видишь, даже латынь у них пошла в ход. Правда, в оригинале это звучит немного иначе. «Дай бог, чтобы в здоровом теле оказался еще и здоровый дух». Тут смысл принципиально иной. Фосген, по-моему, разозлился, когда я ему об этом сказал. Вообще-то, у них там какие-то свои заморочки. Костюм, оказывается, надо купить, не следует ходить в джинсах. Волосы у меня слишком длинные, раздражает родителей. Или я вот тут поставил подряд несколько двоек, тоже, оказывается, нельзя. Травмирует, оказывается, детские души. Там, между прочим, лбы есть, на полголовы меня выше. Марикина, например, такая. Я спрашиваю: Как заканчивается роман «Анна Каренина»? Ну, там после смерти, помнишь, еще заключительная восьмая часть: «Вся моя жизнь не только не бессмысленна, какою была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»… Вот я и спрашиваю: Как заканчивается этот роман? Она секунд десять думает и отвечает: Бросилась под поезд. Я тогда коварно уточняю: А дальше? Она снова думает секунд десять и вдруг догадывается: Но не умерла!..

Впрочем, бог с ним, с Фосгеном. Тебе это, наверное, не интересно. Интересно? Ну, ты, наверное, просто боишься меня обидеть? Терпеливо слушаешь ту лабуду, которую я на тебя вываливаю, а сама только и ждешь момента, чтобы вежливо распрощаться. Подожди-подожди, только не возражай мне, пожалуйста. Не надо слов. Слова еще слишком сильно нас задевают. Мы с тобой не перешли еще в ту стадию отношений, когда все уже безразлично. Тебе не приходило в голову, например, что у нас – просто кризис? Любопытно, что и мне это тоже почему-то не приходило в голову. Нет-нет-нет, это действительно любопытно. Я ведь обычно неплохо чувствую, что может лучиться дальше. Не астролог, конечно, тем более не экстрасенс, просто какие-то, знаешь, такие неслышные колебания в воздухе. А вот здесь почему-то не сумел их почувствовать. Вероятно, закон, известный еще с очень давних времен. Прорицатель не может предсказывать собственную судьбу, врач не может лечить себя, а у педагогов, как правило, ужасные дети. К Ангелине моей это, правда, отношения не имеет. С Ангелиной, насколько можно судить, – тьфу-тьфу-тьфу! – пока все в порядке. Я надеюсь, что с ней и дальше – тьфу-тьфу-тьфу! – все будет в порядке. Но вот здесь я, конечно, допустил непростительную ошибку. Это именно кризис, который раньше или позже должен был разразиться. Ни одно динамическое явление не может существовать без кризиса. Ни семья, ни государство, ни общество, ни человек, ни природа. Кризис – это явление, как ни странно, вполне естественное. Если в мире что-то живет, оно обязательно пройдет через кризис. В этом смысле наша ситуация вовсе не уникальная. Мы споткнулись на том, на чем спотыкаются очень многие. Даже, по-видимому, большинство – вот что обидно. Мы с тобой просто не сумели переплыть через кризис: не хватило дыхания, воли, каких-то последних усилий. Могли бы, скорее всего, но почему-то вот не сумели. Задохнулись, не справились, оказались чуть-чуть слабее, чем следовало бы. Вот что, по-моему, с нами случилось. А теперь вялые бытовые течения растаскивают нас в разные стороны.

Я тебя понимаю, конечно. Я очень хорошо тебя понимаю. В том-то и дело, что я понимаю тебя гораздо лучше, наверное, чем ты думаешь. Меня уже тоже достали все эти бесконечные чужие квартиры. Возишь, возишь с собой полотенце, которое комом таким заполняет почти весь портфель. Прячешь в ящик стола, хорошо еще, что в мой стол никто не заглядывает. Договариваешься, договариваешься с твоей Алиной, а она вдруг ни с того ни с сего переносит встречу с субботы на воскресенье. А потом выясняется, что именно в воскресенье к ней приезжают какие-то родственники. В понедельник, естественно, не получается, день тяжелый. Вторник и среда – просто не удается состыковаться. Затем кое-как все-таки выруливаешь, например, на четверг, и тогда обнаруживается, что как раз в четверг, ты и не можешь. Вечная неуверенность, что встреча, наконец, состоится. Я из-за этого нервничаю и, как бы это сказать, несколько «прогораю». Становлюсь с тобой заметно слабее, чем мог бы. Ну, представь себе, скажем, спортсмена, ну, например, по прыжкам в высоту. Вот у него сегодня соревнования, и от него ждут результата. Вот он тренировался, собрал все силы, настроился исключительно на победу. Каждая клеточка в нем так и звенит уверенностью. А ему вдруг сообщают, что соревнования переносятся. Ничего, значит, страшного, прыгнешь завтра. А завтра говорят, что знаешь, парень, давай, пожалуй, еще немного отложим. А потом – еще и еще, и так – в течение многих месяцев. На сколько он, в конце концов, будет прыгать? На сто восемьдесят, вероятно, и это еще в лучшем случае. Результат неплохой, но он-то сам рассчитывал, по крайней мере, на два двадцать. Понимаешь, рассчитывал, и для него это – оглушительное поражение.

Вот тебе, пожалуйста, компания какая-то заявилась. Теперь будут галдеть. Давай переберемся отсюда в другое кафе. Ты этот район знаешь, есть тут поблизости где-нибудь другое кафе? Где? Через дорогу? Тогда тем более, и говорить не о чем. Минут двадцать у тебя, надеюсь, еще найдется? Вот опять дождь. А я опять не взял с собой зонтик. Ладно, если через дорогу, то ничего, не промокну. Боже мой, какая это у вас все-таки неприглядная линия: рытвина, снова рытвина, два забора, досочки какие-то через лужу. Года четыре, по-моему, уже в таком состоянии. Ну, по крайней мере, весной, мы тоже перебирались по каким-то досочкам. Где? Вот здесь? Слушай, мне здесь как-то, ну, в общем, не очень. Столики – на четверых, значит, непременно подсядут. Я же все-таки для тебя говорю, а не для всего города. И потом, извини, как-то тут это – пельменями пахнет. Представляешь, я тебе – о любви, а в это самое время – пельменями. Запахи, между прочим, на нас очень сказываются. Помнишь, что Наполеон писал Жозефине Богарнэ, возвращаясь в Париж: «Только пока не мойся, я хочу обязательно почувствовать твой запах»… Кстати, в прошлом году я был на одной конференции в Духовной академии. Знаешь, на Обводном канале? И тема, разумеется, была соответствующая. Что-то такое: «Духовность и просвещение в современной России». Пара митрополитов, профессора, естественно, генералы, председатели комитетов по образованию и по культуре. Слова, естественно, произносятся всякие: «автаркия», «дискурс», «симулякр», «национальная самоидентификация». Учителей человек семьдесят всего города. И вот все время откуда-то, из подвалов наверное, такой сырой запах щей. А потом, через час примерно, такой же сырой запах гречневой каши. Можно думать о Боге, когда пахнет щами? Наверное, можно, хотя я лично не в состоянии.