Рэй Брэдбери - Как умерла Рябушинская

Фабиан поднял свои тонкие бледные руки, повертел ими, осмотрел их и позволил им упасть вдоль тела.

- Хорошо... В 1934 году я выступал с Душкой Уильямом - куклой, изображавшей мальчишку с носом-картошкой. Я сам сделал его. Я гастролировал в Лос-Анджелесе, и однажды вечером ко мне пришла эта девушка. Она годами следила за моими выступлениями. У нее не было работы, и она надеялась поступить ко мне в ассистентки...

Он вспомнил, как был поражен ее свежестью и пылкой готовностью работать с ним и для него и как в полутемной аллее позади театра неслышно сыграл прохладный дождик, и его капли вспыхивали, словно блестки на ее теплых волосах, на фарфоровых руках и, словно ожерелье, на воротнике пальто.

Он различал в полутьме движение ее губ, слушал ее голос, странно отделенный от уличного шума. Он помнил все, что она говорила, и хотя он не ответил ни "да" ни "нет", она вдруг оказалась рядом с ним на сцене, облитая светом прожекторов. А два месяца спустя он - вполне довольный привычным своим неверием и цинизмом - бросился вслед за нею туда, где нет ни дна, ни берегов, ни света.

А потом были ссоры - и снова ссоры, после которых уже не было ни прежних чувств, ни прежнего огня. Он шумел, срывался на истерики - а она все больше отдалялась от него. Один раз, в припадке ревновать он сжег все ее платья. Она приняла это совершенно спокойно. Но однажды вечером он выплеснул на нее все, что накопилось за неделю, обвинил ее в чудовищных грехах, схватил, ударил по лицу, еще и еще раз, вышвырнул за дверь...

И она исчезла.

На следующий день его словно громом поразило - он понял, что она и в самом деле ушла навсегда, что ее уже не найти. Мир стал плоским, по ночам его будили отголоски прежнего грома, по утрам, на рассвете - тоже, тогда он поднимался, и его оглушали шипение кофеварки, вспышка спички, потрескивание сигареты, а когда он подходил и зеркалу, пытаясь побриться, там отражалось нечто искаженное и отвратительное.

Он бросил выступать, завел альбом и вклеивал туда все, что ее касалось - и афиши, и записи того, что он слышал о ней, и свои газетные объявления, в которых он умолял ее вернуться. Он даже нанял частного детектива. Люди говорили. Полиция до изнеможения допрашивала его. Слов было много.

Но она пропала, как воздушный змей в ясном небе. Ее след затерялся в больших городах, и полиция оставила поиски. Но не Фабиан. Умерла ли она, просто ли убежала, но ведь где-то она была, а значит, ее можно было найти и вернуть.

Однажды вечером он сидел у себя дома, смотрел в темноту и разговаривал с Душкой Уильямом.

- Уильям, все кончено. Я больше не могу!

- Ты трус! Трус! - донеслось из темноты. - Ты можешь вернуть, если захочешь!

Душка Уильям трещал и бил в ладоши.

- Сможешь, сможешь. Думай! - настаивал он. - Думай лучше. Ты сможешь. Отложи меня, запри меня. Начни все с самого начала.

- Все с самого начала?

- Да, - шепнул Душка Уильям. - Да. Купи дерево. Купи чудесное заморское дерево. Купи твердое дерево. Купи прекрасное молодое дерево. И вырезай. Вырезай медленно, вырезай тщательно. Строгай его... Осторожно... Сделай маленькие ноздри. Тонкие черные брови ее сделай высокими, изогнутыми, словно арки, а щеки пусть будут чуть впалыми. Вырезай, вырезай...

- Нет! Это безумие. Я никогда не сумею!

- Сумеешь. Ты сумеешь, сумеешь, сумеешь, сумеешь...

Голос умолкал, как журчание реки, уходящей в подземное русло. Эта река накрыла их и поглотила. Его голова упала на грудь Душки, Уильям вздохнул. И вскоре оба они лежали, не двигаясь, словно камни под водою.

Следующим утром Джон Фабиан купил брусок самого лучшего твердого дерева, какое только смог найти, принес его домой, положил на стол и больше в этот день не притронулся к нему. Он часами сидел, глядя на брусок. Невозможно было представить, что вот из этой холодной деревяшки его руки и память смогут воссоздать нечто теплое, гибкое и знакомое. Нельзя создать даже слабое подобие дождя, или лета, или капель от первого снега на оконном стекле декабрьской полночью. Нельзя, невозможно поймать снежинку без того, чтобы она тотчас же не растаяла в грубых пальцах.

В ту ночь Душка Уильям снова вздыхал и шептал:

- Ты сможешь. Да, да, ты сможешь!

И он решился. Целый месяц он вырезал руки, и они вышли прекрасными, как морская раковина на солнце. Еще месяц - и из дерева, словно окаменелость из земли, был освобожден слабый очерк ее тела, трепетный и невероятно тонкий, как сосуды в белой плоти яблока.

Все это время Душка Уильям лежал и покрывался пылью в своем ящике, все более напоминающем настоящий гроб. Душка Уильям брюзжал, саркастически скрипел, иногда критиковал, иногда намекал, иногда помогал, но все это время - умирал, затихал, уже не знал ласковых прикосновений, словно оболочка куколки, покинутая бабочкой и несомая порывами ветра.

А недели шли и Фабиан строгал, резал, полировал дерево. Душка Уильям лежал, окутанный тишиной, и однажды, когда Фабиан взял старую куклу в руки, Уильям недоуменно посмотрел на него и издал смертный хрип.

Так погиб Душка Уильям.

Пока он работал, его гортань огрубела, отвыкла повиноваться - звуки получались тихие, словно далекое эхо или шелест ветерка в густой кроне. Но стоило ему надеть на руку новую куклу, как в пальцы вернулась память, перетекла в дерево - и тонкие ручки согнулись, тельце вдруг стало гибким и послушным, глаза открылись и взглянули на него.

Маленький ротик приоткрылся на долю дюйма, она была готова заговорить, и он знал все, что она ему скажет - и первое, и второе, и третье слово - то, что он хотел от нее услышать. Шепотом, шепотом, шепотом.

Она послушно - так послушно! - повернула свою головку и заговорила. Он наклонился к ее губам и уловил теплое дыхание - ДА, ДА, дыхание! Он прислушался, закрыв глаза, и ощутил мягкие... нежные биения ее сердца.

С минуту Кроувич сидел молча.

- Ясно. Ну, а ваша жена? - спросил он наконец.

- Элис? Конечно же, она была следующей моей ассистенткой. Работала она плохо и, помоги ей боже, любила меня. Сам не пойму, зачем я женился на ней. С моей стороны это было нечестно.

- А что вы скажете об убитом - об Окхэме?

- Я ни разу не видел его, пока вы не привели нас в подвал и не показали тело.

- Фабиан... - сказал детектив.

- Это правда!!

- Фабиан!

- Правда, правда, черт побери! Клянусь, это чистая правда!

"Правда". - С таким шепотом море набегает на серый утренний берег и откатывается, оставляя на песке великолепное пенное кружево. Небо пустынно и холодно. На берегу нет ни души. Солнце еще не встало. И снова шепот: "Правда".

Фабиан выпрямился в кресле, вцепившись в колени тонкими пальцами. Лицо его застыло. Кроувич, как и вчера, поймал себя на желании глянуть в потолок, словно в ноябрьское небо, где кругами летает одинокая птица, серая в холодном сером небе.