Александр Матюхин - Облаченные в тени

— Театр! — смакуя, как хрустящий леденец, каждую буковку, произнесла Елизавета и упала, наконец, на кровать, тяжело дыша полной грудью, — театр! Подумать только — и кто пригласил? Маша, представляешь, пригласил никто иной, как уважаемый мною Пахом Пахомович. Ну, помнишь, тот самый, который наведывался к брату в прошлую пятницу. Просил денег на открытие очередного питейного заведения. Ему всего тридцать семь, а выглядит он и того моложе. Я думаю, он влюблен в меня! Представляешь? Ну, да ладно. Хоть он не более чем симпатичен мне, но ради театра… В конце концов, я посмотрю "Високосный год", а это так прекрасно, Маша!

Елизавета Анастасьевна заложила руки за голову и уставилась в потолок невидящим взглядом, бормоча одними губами:

— Да, если подумать, Пахом Пахомович очень хороший человек. Недавно, помниться, принял на работу полторы тысячи человек. Газеты писали, помнишь? Обаятельный, мда, что еще?.. Думаю, образованный. Стихи читал со сцены прошлым Рождеством. Ну, правда, тогда все читали, так чего же и ему не почитать? Вот, на Чехова в театры ходит, значит, ценит… А, может, он только из-за меня в театр хочет? Нет, не думаю. В театры просто так, ради знакомства не ходят. Там же, это… культура! А, Маша, в театрах культура или нет?

Маша согласно закивала, готовая кивать на какой угодно вопрос, лишь бы уйти быстрее. В комнате молодой хозяйки она чувствовала себя неуютно и страшилась скорого приезда старшего брата Елизаветы — Феофана, который уехал еще до завтрака и до сих пор не объявился, хотя уже поспевал обед.

Елизавета вновь вскочила. В молодой девушке, казалось, никогда не истощались запасы энергии, заставляющие ее вести бешеный темп светской жизни.

Елизавете Анастасьевне в прошлом месяце исполнилось девятнадцать, однако взрослеть она пока не собиралась. Ее тело, правда, считало совсем наоборот и к девятнадцати годам налилось соками, выставляя напоказ высокую грудь, пухлые плечики и завидные ножки. Ей не надо было надевать корсеты, поскольку талия и без того была тонкая, а спинка чрезвычайно прямая. Румянец никогда не покидал ее щек. В отличие от своего не в меру ленивого братца, Елизавета так и излучала энергию, заражая ею всех и вся в округе. На балах Елизавету любили, и приглашали, несмотря на юный возраст, общаться в кругу пожилых светских дам. Стоит ли говорить, что в этой юной девушке заключалась такая романтика, какой не было, пожалуй, ни у кого больше во всем Петербурге. Елизавета мечтала о принце на белом коне, хотела, чтобы ей читали стихи с балконов, и была без ума от произведений новомодного Петербургского писателя Пахмутова. Билеты в театр, да еще и на "Високосный год", постановку одного из самых знаменитых произведений автора, пробудили в ней неизвестные до этого чувства, заставляющие ее бегать по комнате, не в силах успокоиться.

Маша же не знала, плакать ей или же смеяться вместе с хозяйкой. На кухне подгорал пирог, а уйти все же не представлялось возможным. Спас положение старый Ефим, появившийся на пороге в одной рубахе до колен и ярко-коричневых шароварах. Ефим был уже подвыпивши, но равновесие сохранял и даже произнес без запинки целую фразу:

— Елизавета Анастасьевна, — сказал он, — там, это, барышня Анна, прости господи, Штульцхер пожаловала. К вам хотят. Впустить али што?

— Аннушка? — вскричала Елизавета радостно, — конечно, Ефим! Проводите ее в гостиную и скажите, что я подойду немедленно!

— Слушаюс, госпожа! — проглотив мягкий знак, произнес Ефим и скрылся. За ним быстро исчезла и Маша.

Елизавета опустилась перед зеркалом на мягкий пуфик,

— Аннушка пожаловала, — сказала Елизавета своему отражению, — надо же, я и не ожидала. Знает ведь, когда приходить… А ведь действительно знает! Позавчерашним вечером, помнится, звала ее на ужин к нам, чаю выпить, так она все — приду, да приду, а сама даже нос не показала. Еще бы, ей ведь в том выгоды никакой не было! А сейчас что? Сейчас, узнала, наверное, о том, что я в театр на "Високосный год" иду, да еще с Пахомом Пахомовичем. Знаем мы ее, эту Аннушку, вечно лезет не в свои дела…

Рассуждая так, Елизавета совсем упустила из виду, что Анна Штульцхер была уже немолода, имела двоих детей и была совершенно равнодушна к лицам противоположного пола. Родившись в Петербурге, и прожив там не многим более трех лет, дочь немецкого предпринимателя Карла Штульцхера и русской боярыни Дуняши Морозовой уехала жить в Берлин. Германия не стала, однако, для нее новым домом, и основным языком Анна считала русский. С началом Второй Большой Резни жизнь Анны понеслась стремительно. В течение двух лет уже тридцатидевятилетняя Анна эмигрировала Польшу, а еще позже и в Россию, обосновывая это тяжелой мукой и печалью по своей второй родине. Муки и печали не помешали ей, однако, унаследовать большую часть капитала скончавшегося во время Резни отца, прочно обосноваться в Петербурге и выскочить замуж за видного политического деятеля Бориса Левинсона. Стоит заметить, что один ребенок к тому времени у нее уже был, но имени отца Анна не открыла никому. Поговаривали также, что Анна собственноручно сжила со свету родную мать Дуню Морозову. Но экспертиза показала, что Дуня погибла в своем собственном особняке в результате неосторожного обращения с огнем. Проще говоря, взорвался паровой котел, похоронив под обломками старого фамильного дома и мать Анны и все воспоминания о ней. А спустя короткое время Петербург потряс огромнейший бракоразводный процесс, в котором участвовала, опять же, Анна Штульцхер. Борис Левинсон подал на развод, мотивируя это тем, что жена стала к нему холодна, не выполняет своих супружеских обязанностей, не ухаживает за детьми и домом, а ведет распутный и противоречащий любым моральным устоям образ жизни. Вызванные на суд свидетели, считавшиеся ее многочисленными любовниками, дали противоречивые и путанные показания, в результате чего Анна процесс выиграла и даже отвоевала себе право опеки над детьми. Борис Левинсон, не получив ничего, кроме обязанности плотить ежемесячные алименты в размере 33 % от заработной платы, в срочном порядке оформил себе иноземное гражданство и уехал в Израиль. Тут стоит добавить, что и его политическое влияние на императора было утрачено, поскольку на горизонте возник новый фаворит императора Антоний Тупин. Сейчас же, когда Анне уже стукнуло сорок один, а старший сын исчез из поля ее зрения, она решила, что пора прекращать вести общественную жизнь, уединилась вместе с трехлетним Тоником Штульцхером в двухэтажном особняке и зажила, по слухам, в полном соответствии с заповедями господними. К лету 437 года Анна полностью выпала из высшего общества Петербурга и состояла в близком знакомстве только с Бочариными и семьей Трупного…