Феликс Дымов - Стриж

2

Славик проснулся, как всегда, сразу, свесился с кровати, высмотрел в утреннем полусвете раскладушку, припомнил весь вчерашний день. Тихо засмеявшись, решил, по привычке наскоро искупнуться - пока мама спит. Выскользнул за дверь. Зажмурился от солнца. И так, с закрытыми глазами, путаясь в грядках, перебежал огород. На миг стало знобко от вида воды, но он пересилил себя, шагнул с берега. Когда ныряешь "солдатиком", нет потери ориентировки, которая появляется при прыжке "ласточкой". Тело неторопливо опускалось, и Славка держал инерцию - почти парил, минуя то холодные, то теплые струи. Дна не достал: что-то цапнуло за левую ногу, обвилось вокруг бедра. Первым чувством была гадливость, первым движением - отшатнуться. Но неизвестное переползло на пальцы другой ноги. Славка дернулся, закричал, вода ворвалась в горло... Какой-то молнией озарения он понял, что если сейчас закашляется, то все, конец. Эта мысль пришла быстрее страха. Стриж успокоил руки, готовые замолотить по воде в попытке выметнуть тело вверх, убедил себя, что попал в водоросли, что забарахтаться - значит, неизбежно запутаться. Успел отогнать предательское сомнение: в этом месте на твердом песчаном грунте никогда не росли водоросли. Обрывками, все сразу (но Славка каким-то чудом их различал) пронеслись чужие, Колькины или Римкины, слова: ...затягивает - ныряй глубже и уходи... на водорослях делай меньше движений... не мельтеши, не паникуй... Он осторожно сгруппировался, присел в воде. Не обращая внимания на резь в глазах, широко раскрыл их, увидел колышущиеся клетки, разлохмаченные нити, стал медленно высвобождать ногу. В памяти всплыл еще один совет, бабкин: "Пиявку от себя не оторвешь. На куску развалится, а все будет кровь сосать. Ее таким сильным скользящим ударом, вдоль тела..." Стриж провел ладонью по бедру, сдвигая с себя захлестнувшие лодыжки нити. И только тогда, подтянув коленки, бешено заработал руками... Бабка Нюра шагнула за калитку по своим делам. И вдруг охнула, схватилась за сердце: "Стриж!" Галя выскочила из дому, на ходу застегивая халатик, ринулась через огород с коротким сдавленным криком: "Сынок! Славик!" Следом за бегущими женщинами на берег, бросив удочки, торопливо приковылял Трофимыч. Мальчик лежал наполовину в воде, рука оскальзывалась на размокшей глине, не было сил окончательно оторваться от затягивающей черной глубины. Пока мать и бабушка с двух сторон подхватили его, выдернули на траву - и хлопотали, и щебетали над ним, Трофимыч зашел в воду, долго шарил, изумившись, вытащил обрывок сети: - Надо ж, горе-рыболовы! Бредень сорвало, чтоб им все крючки на их удочках поразги-бало! Поднял мальчика на руки, понес во двор. До Славика не сразу дошло, отчего плачет мать, закаменела в углу бабушка, неуклюже суетится обычно угрюмый, неторопливый и немногословный колхозный счетовод. Даже болтушка Римка притихла, свесившись через плетень между надетыми на колья горшками. Но стоять молча Римка не умела, перемахнула на их сторону, плетень заходил ходуном, и Славка догадался, что сейчас бабушка недосчитается любимого глечика. Так и есть! Черепки разлетелись по земле, один на излете толкнул Славку в бок. - У, скаженная, носит тебя! - незлобиво замахнулся на нее счетовод. - Ничего, к счастью, - возразила Андреевна. Римка осмелела, подсела к Славке: - Бачь, дирки в очерете? - Она показала аккуратные круглые отверстия в камышовой крыше сарая. - Ну и что? Обыкновенные ласточкины гнезда. - Це так. А як хто жилье ластивкы порушить, то ихню хату пожежа спалыть. Поняв? - Неправда. - Тю на тэбэ! Хочешь, побожусь? - Да ну, скажешь тоже! Бабушка, чего она врет? - Почему врет? Старые люди говорят, нельзя ласточек разорять, а то они вернутся с искрой в клюве и пустят под стреху огонька. Веришь, не веришь кому охота пробовать? - Но этого же не может быть! - Не знаю. Сама никогда не проверяла. И тебе не советую - Сказочки! - пробасил счетовод, ища поддержки } Гали. - Чего, Андреевна, ребенку голову морочишь? Галя промолчала. А у бабки Нюры вообще не было настроения спорить. Ребята тихо поднялись и улепетнули в по садку. День отошел быстро, вечер наступил душный, грозовой. Славик с матерью спали на сеновале. Сквозь открытую чердачную дверцу светили выпуклые катышки звезд, словно кто-то в небо, как он в порог, наколотил блестящих гвоздиков. Когда все заснуло и чернота ночи стала такой, что ее можно было зачерпнуть ладонью, когда даже собаки перестали перебрехиваться, а ветер доносил из-за Серебряной балки лишь мерный рокот работающего трактора, возле сарая мелькнула неразличимая тень. Чиркнула зажигалка, блеснуло за кадушкой с колодезной водой... Андреевна в этот момент без сна ворочалась на лежаке - всю жизнь не переносила перин! - ив которых раз вспоминала сегодняшнее утро. Не нравилась ей история с сетью. Как ни крути, не нравилась. Слишком очевидная случайность - застрять не ближе не дальше того места, где обычно купается Стриж. Было еще какое-то беспокойство, путавшее мысли. Ах да, глинище... Она так и не успела сходить посмотреть тропник. Мальчик не мог ошибиться. А коли все по его словам, то совсем не просто выглядит уничтожение Шишкова. Во всяком случае, не та получается картина, какая сохранилась в людской памяти. Выходит, немец-то не застал в деревне партизан, вывел на расстрел к глинищу стариков, детишек и женщин, всех подчистую, чтоб не предупредили. А разведчикам устроил засаду на подходе, неплохо, гад, представлял себе их путь. В те же самые часы окружил фашист и выбирающийся на запасную базу отряд. Там тоже никого в живых не осталось, среди многих - ее весельчака и балагура Петра. Наверняка одна рука сработала... И некому теперь сказать правды. Воздух был тяжелым, недобрым. Громыхал гром. Тлели, высвечиваясь из темноты, щели в ставнях и вырезы сердечками... Погаснув, оставляли перед глазами цветные пятна. Грозу без дождя специально, кажется, подкинуло для тяжелых мыслей... "Чего доброго, мальчонка испугается грома, - подумала бабка Нюра. Сиганет с чердака спросонок..." Она вышла на крыльцо. И увидела, как вдруг поднялась столбом раскаленная вода в кадушке, рванулась во все стороны, и сразу в нескольких местах загорелись прошлогодние подсолнечные стебли, натыканные для сушки за проволоку у стены. Огонь вскинулся, лизнул слежавшийся камыш крыши. Андреевна ахнула, забыв клюку, заковыляла к сараю, закричала на ходу Галю и Славку. Прошла целая вечность, пока они наконец выглянули из черного провала дверцы посреди пылающей крыши. И тут, к своему ужасу, бабка Нюра поняла, что приставная лестница, никогда не отнимавшаяся от чердака, валяется внизу. Осознав это, бабка Нюра буквально сиганула к ней и подняла одновременно с кем-то другим, кто кинулся на помощь. Уже приняв у земли Стрижа и согнувшись от тяжести, она увидела отлетевший от ноги круглый ровненький комочек, из которого торчали распотрошенные пух и солома разоренное ласточкино -гнездо. Еще она уловила, как председатель подхватывает на руки Галю, кто-то, колотя по металлу, жалобно кричит: "Горим!", бегут со всех сторон люди с ведрами, где-то ударили в рельс, образовались цепочки сельчан, и от разных колодцев поплыли по рукам ведра с водой. Люди на пожаре организовываются стихийно. Кто-то выводил из коровника Зойку, кто-то разгонял гогочущих уток. Чтоб пламя не перекинулось на хату, поливали водой крыльцо и дверь. Расшвыряв народ, примчались на лошадях пожарные, полезли на крышу с баграми, двое стали к насосу, а Римка и Колька с ребятишками покатили к речке разматывающийся шланг. Неожиданно Галя, неведомо как оказавшаяся посреди цепочки, сломала ритм, пропустила передаваемое ведро, и оно упало, облив,, ноги. Глядя в одну точку перед собой, молодая женщина деревянно зашагала к месту, где стоял полуодетый Кондратенко. Люди немедленно сомкнулись, продолжали деловито хлопотать соседи, с криками носились вокруг огня ласточки, всхлипывал насос, а ей виделся другой пожар - в Шишкове, куда пришли обманутые тишиной разведчики. Виделись внезапно вспыхнувшие хаты, немцы в засаде, а когда все уже кончилось - остановившийся в свете пламени Кондратенко по кличке Драч. Он был в поношенном немецком мундире, с вражеским автоматом на шее, фашисты, проходя мимо, дружески скалили зубы и хлопали его по плечу... Сейчас на Антоне Трофимовиче сетчатая майка поверх брюк, пиджак внакидку, самодельные резиновые "вьетнамки" с ремешками между пальцами, и только в позе, в отставленной по-строевому левой ноге подлое тогдашнее торжество, да те же зловещие огоньки тлеют в жутко пустом взгляде. На секунду память совместила прошлое и настоящее, показалось, босая нога Кондратенко сверкает глянцем, как начищенный хромовый сапог... ...Она посмотрела через дверную щель и заползла на полок. Но он почувствовал взгляд. Усмехаясь, подошел, сапогом вышиб дверь. Не в силах оторваться от пустых глазниц, где даже огонь, отражаясь, застывал и не бился, словно в тыкве с двумя вырезанными дырочками и зажженной внутри свечой - такими надетыми на шесты тыквами детишки пугали по ночам старух, - она заколотилась, закричала почти так же, как вдруг заколотилась и закричала сейчас. Люди оборачивались, окликали ее, а она, ничего не видя, не слыша, шла на предателя, терзаясь проснувшейся вместе с памятью и рвущей голову болью. Бабка Нюра почти не слышала крика, зато уловила Галино напряжение. Все вдруг само собой расставилось по местам. Ее всегда в дочкиных воспоминаниях смущали Данька с кутенком в зубах и зеленая машина с фашистами. Они не увязывались, не совпадали во времени, мешали друг дружке. Да и не могла Галя в спешке, ночью, все так хорошо рассмотреть. Или это было не ночью, и тогда картинки ее воспоминаний слеплены из разных времен. Значит, "спаситель" просто загипнотизировал всех фактом "спасения", обманул беспамятство одной и утраченное в горе, а потом ослепленное материнской радостью ясновидение другой, значит, навязал свою версию гибели разведчиков и шишковцев, версию, в которой - о, благодарная доверчивость матери! - никто не усомнился... Сколько лет жить рядом с подлостью и ни о чем не догадываться! Андреевна обогнала Галю и внезапно выросла перед Антоном - растрепанная, неуклюжая на своих неодинаково искривленных ногах, в растерзанной и прожженной искрами одежде. Седые взлохмаченные космы поднялись на фоне пожара огненным гребешком, и что-то в ней появилось вкрадчивое, змеиное... - Обожди, доню. Я сама! - Андреевна удержала за руку дочь, заглянула Драчу в глаза. Она была уверена, что увидит страх, но страха не было, была ненависть, жгучая испепеляющая ненависть, которой действие уже не нужно, она сама для себя действие. - Твоя работа! Не спросила - бросила спокойно и настойчиво, не повышая голоса, выговаривая страшные слова скорее для отвлечения, чем обвиняя. Кондратенко, похоже, так и понял. - Гроза! - Он пожал плечами. - Может, и сеть Стрижу не ты подставил? Он не ответил. - А Галя? А Петр? А Шишкове? - Она наконец выложила обвинение, и Драч успокоился, не стал оправдываться - бесполезно это перед той, которая читает в глазах. - Ничего не докажешь. - Дочка тебя вспомнила. Ты боялся ее памяти всю жизнь, виду не показывал, но боялся. Ну так знай: она вспомнила! - Кто поверит тронутой? Погляди, у нее же эпилепсия. Ты еще своего пащенка-полудурка в милицию сведи, говорящей травы насбирай - то-то смеху будет! - А ты рисковый! На рожон полез: не изменилось ли чего за годы в ее памяти? Да не по-твоему, слышь, вышло. Перестарался. Раскрыл тебя, подлеца, пожар! - Что толку? - Кондратенко ухмыльнулся. Привычное деревенское опадало с него на глазах. - Тут тебе твое колдовство не поможет. Тут, замечу в скобочках, даже истина без свидетелей не поможет. Потому как, выражаясь местным диалектом, "нэ за тэ кишку бьють, щр рябая, а за тэ, що рукы корябае..." Какие грехи у скромного колхозного счетовода, что бы там ни сочиняла о нем в три голоса одна свихнувшаяся семейка?! - Ишь, осмелел, вражина! Не рано ли приободрился? - Так ведь на этот счет старушечьего нюха, пожалуй, маловато, а? Закону, между прочим, доказательства подавай! - Об этом зря не переживай, будут доказательства. - Бабка Нюра махнула рукой. - Завтра со Стрижом в лес сбегаем, деревья до корней переворошим, мох поспрошаем... Не может быть, чтоб твое поганое имя кто-нибудь в землю не вшептал. Разыщем... - У, ведьмино племя! Драч в сердцах сплюнул себе под ноги - хладнокровие, похоже, впервые за разговор изменило ему с тех пор, как он сбросил оболочку. Андреевна выпрямилась. И, словно бы потеряв к нему интерес, повернулась спиной. Пожар уже потушили. Люди складывали в кучки то, что удалось отстоять в борьбе с огнем. У закопченной глиняной стены бабкина нога наткнулась на бутылочное горлышко, заткнутое дырявой пробкой. Бабка Нюра наклонилась, подняла. - Твое, что ли? - спросила она Славку. - Не, не мое. - Славик спрятал руки за спину. - Но я знаю, для чего оно. Рыбу глушить. Сыпешь в пузырек карбиду. Затыкаешь пробкой с трубочкой. Бросишь в речку, вода наберется - и ка-ак жахнет! Но пожар не от нее, бабушка! - Догадываюсь. Убери с глаз. И чтоб никогда ничего против живой природы, понял? Подошел председатель: - Не тоскуй, Анна Андреевна. Отстроим тебе коровник заново. И сена от правления выделим. Перезимуешь... - Что же делать? Гроза! - не слушая, ответила бабка Нюра.