Владимир Шитик - Шорохи чужой планеты

Позже, когда они втроем сидели за обеденным столом, Балачан сам вернулся к этому разговору.

— Мы допускаем ошибку, — неожиданно для товарищей сказал он, — слишком доверились приборам.

— Они совершенны, — возразил Камай.

— И беспомощны без человека, — заметил Балачан.

— Но человек здесь, — вставил Тарасевич.

— Тебе лишь бы спорить, — упрекнул его Камай.

— Кто возражает? — Не обратил внимания на Камаеву реплику Балачан. — Но еще нет искусственного мозга, превосходящего человеческий…

— Ты хочешь сказать, что мы должны расширить поиски? Облазить всю планету? Да? — Оживился Камай. Его самого не слишком устраивала роль регистратора при экранах наблюдательной станции. — Расточительство — сидеть весь день на базе.

— И ночью тоже.

— Инструкция… — Растерялся Камай. Он знал, что в инструкциях, составленных для космических разведчиков, было много формального. Но вместе с тем он знал, что этот формализм необходим, так как заранее всего не предугадаешь, а неосторожность зачастую приводит к беде. Поэтому он напомнил: Пункт пятый восьмого параграфа говорит: "Пока не выяснена сущность явления, нельзя считать, что человеку ничего не угрожает".

— В инструкции есть дополнение, помнишь: "За исключением случаев, когда явление непосредственно угрожает жизни человека", — улыбнулся Балачан.

— Не могу с тобой соревноваться, — отмахнулся Камай, — ты, наверное, знаешь все параграфы и приложения, начиная с эпохи раннего космоса. Однако в данном случае нашей жизни ничего не угрожает.

— Если бы не ты подкинул мне там в ущелье эту идею, я сказал бы, что ты слишком правильный человек для исследователя, — Балачан хитренько сверкнул глазами. — Так что не прикидывайся. И не гаси в себе, если она иногда посещает тебя, ту безумную искру, которая одна обещает большое открытие. Не бойся ее!

— Мудрецы! — Тарасевич демонстративно зевнул, подвинул на край стола грязную посуду, подождал, пока робот уберет, и встал: — Я пойду, приготовлю гравилёт. Да, командор? И пробью дырку в корпусе, чтобы создать эту самую угрозу, — он засмеялся и вышел.

— Завидую Тарасевичу, — сказал Камай, — никаких сомнений.

— А ты не думаешь, что это слишком простое объяснение? — Задумчиво ответил Балачан.

— Мудрец, — тоном Тарасевича повторил Камай и спросил: — Мне на станцию или с тобой?

— Твоя очередь дежурить, значит, на станцию. А я попытаюсь нарушить твою инструкцию. Как ты смотришь на это?

— Тебе не докажешь. Но хоть не покидай гравилёта, — он со студенческих лет с уважением относился к имени Балачана и поэтому не чувствовал за собой право оспаривать его решения, даже неожиданные, нелогичные.

Балачан молча кивнул головой. Не мог он сказать заботливому товарищу, что его совет напрасен. Ибо, какая разница — сидеть на станции или в кабине гравилёта? А ему было важно своими глазами посмотреть ночную долину, потрогать камни пальцами, почувствовать легкий свист ветра в узком ущелье. И шорохи. Чтобы можно было услышать их собственным ухом, без посредников — приборов. Именно услышать, а не рассматривать их переведенными на язык цифр и графиков, будто препарированными. Но об этом он может только мечтать. Остаточная атмосфера Каменного мячика не только сильно разрежена, но и отличается от земной. Так что, возможно, напрасно он ломится в открытую дверь — даже выйдя из кабины, он, лишенный тех же приборов, которые уступают человеческому мозгу, увидит и поймет еще меньше.

Это был не слишком оптимистический вывод, и все существо Балачана протестовало против него. Согласиться с ним — значит признать, что есть черта, за которую человеку не перешагнуть.

В полночь Камай сообщил, что приборы вновь отметили появление шорохов. Балачан сразу же вылетел с базы. Оказавшись над долиной, бесшумно опустил гравилёт, остановив его под скалой. Потом спохватился, рассмеялся. Все-таки действует инстинкт самозащиты: разве нельзя было оставить гравилёт посреди долины? Повеселевший Балачан легко перепрыгнул через борт.

Ночью долина оказалась еще красивей. Скупой отраженный свет, который посылала на Каменный мячик соседняя планета, не давал полутеней, и это создавало иллюзию обыденности, натуральности. Будто находился Балачан в Гималаях, а с неба светила самая обычная Луна. Далекие скальные нагромождения казались хвойными рощами, отдельные мощные валуны домами, из окон которых совсем недавно лились прямые яркие потоки электрического света. Стремление на чужой планете всегда искать земные подобия, присущее, насколько знал Балачан, всем космонавтам, удивляло его. Однако и его самого, оказывается, оно не миновала. Неужели он, не замечая, скучает по Земле? А может, это просто внутренняя убежденность, что нет во Вселенной ничего лучшего, совершенного, чем все земное? А не мешает ли это людям на чужих планетах, где многое не укладывается в готовые мерки? Наверное, Тарасевич, подслушав его мысли, не сдержал бы ехидной реплики: "Мудрец". Пожалуй, это было бы справедливо. Сейчас не время для самокопания…

В ущелье, куда Балачан свернул, было темно. Он зажег фонарь, направил луч под ноги, прислушался. Дул ветер, наверное, по здешним меркам бешеный — его едва заметное сопротивление Балачан почувствовал с большим удовольствием. Возник в наушниках и посвист, еле слышный, но все равно желанный, будто доносился из трубы какой-нибудь охотничьей избушки, которые оставлены на Земле для любителей природы. Снова его мозг искал и находил привычные аналогии, и это начало злить Балачана.

Он прошел ущелье вплоть до следующей долины, потом свернул в соседнюю, в последнюю, третью. Где-то рядом с ним в это время рождались и жили шорохи, Камай о них сразу сообщал. А ему казалось, что в темноте ущелья ничего постороннего не существует. Наверное, он подумал это вслух, потому что Камай спросил:

— Ты что-то сказал?

— Как там у тебя?

— Обычно, — неуверенно ответил Камай.

— А точнее? — Балачан заметил его колебания.

— При твоем приближении шорохи будто пропадают и потом возникают уже за твоей спиной. Но я не уверен…

Не успел Балачан обдумать это обстоятельство, как в наушниках прозвучало:

— Эй, вы, сторожа призраков! Сторожите?

Тарасевич не спал. И Балачан сразу простил ему и скептицизм, и насмешливость.

— Слушай, — тем временем гудел Тарасевич, обращаясь к Камаю, — прикрой свои локаторы, дай человеку развлечься естественной природой.

Балачан представил себе, как все пространство ущелья пронизывают сейчас, словно паутиной, невидимые излучения понаставленных на окружающих вершинах приборов, и подумал, что в совете есть смысл. Надеяться на человеческие способности, так до конца. Хотя вряд ли это могло что-нибудь дать.