Василий Щепетнёв - Хроники Навь-Города

А хозяин по-прежнему суетился вокруг:

— Вы не смотрите, что людей мало. Случай, всех в Замок потянуло. До сего дня всякого люду было: и знатного, и подлого, и чужого, потому как с солнечной стороны его двор никак не миновать. А с солнечной стороны в Замок все и идут. Почти подчистую припасы вымели, хорошо, хозяйство поставлено на путь, а то бы нечего и подать было. Но никто ещё не говорил, что Сол Нафферт не может угодить проезжему да прохожему, особенно рыцарю. Уж какие проезжие были, какие проезжие! Жаль, доблестный рыцарь не пожаловал хотя бы вчера — общество такое, что впору наизнатнейшим господам.

— Какое же общество? — спросил рыцарь. Он, Луу-Кин, помалкивал, знал, не для него разоряется хозяин.

— Выше и не бывает. У меня, — гордился Большой Сол, — остановилась сама принцесса Ки-Ева. Конечно, здесь она не сидела, пребывала в покоях наверху, но сопровождавшие её посланники, рыцари Юга, все такие из себя знатные, важные, закованные в латы, с мечами и щитами, в простоте слова не скажут, промеж себя все с галантностью, с политесом, а на простого человека зыркнут — мороз по хребту!

— Что ж, это можно устроить — по хребту… — протянул рыцарь, и так протянул, что поверилось.

Хозяин заюлил, пригнулся, стараясь умалиться до величины неощутимой.

— Оно, конечно, каждый, имеющий понятие, знает — что ни дом, то норов. Рыцарям Юга предписано быть жестоковыйными, иной и захочет снизойти до простого, честного человека — а не моги, нельзя. Вот другой рыцарь, вроде вашей милости, снисходит, потому — Дом такой порядок установил.

— Порассуждай… — но сейчас в голосе слушалось благоволение, и, приободрённый, хозяин продолжил:

— Они ведь, рыцари Юга, не сами по себе, а — свита. Везут, значит, невесту. Тут им, получается, особая ответственность — не уронить чести.

— И много их, свиты?

— Три рыцаря, шесть стражников. Да челяди, что прислуживает принцессе, три души. Вместе-то счастливое число как раз и получается.

— Ну, отряд не малый. Но и не великий.

— Так их тут встретил замковый отряд, ещё полдюжины стражников и рыцарь-послушник, сегодня утречком и отбыли. А с ними ещё много гостей, благородных рыцарей, оруженосцев, стражников, простого люда — целая армия. И всех, всех он, Сол Нафферт, сумел приютить и обиходить. Сколько дней он не то что выспаться — присесть не мог…

Луу слушал внимательно, понимал, не жалуется хозяин — хвастается. За дни эти заработал он больше, чем за весь год. Но прямо говорить о том негоже, найдётся «добрый» человек, облегчит мошну. Первая заповедь бродячего торговца — плакаться на разор и убытки. Впрочем, их, первых-то заповедей, много… Держатель постоялого двора не был бродячим торговцем, слишком уж умаляться нельзя — гость стороной обойдёт, убоявшись запустения. Вот и хвалится обиняками хозяин. Луу он не то чтобы нравился, но внушал доверие. Лицо — зеркало души. Ну, не всегда, конечно, немало молодых душегубов с ангельским ликом встречал он на пути, но с годами натура своё берёт, проступает на роже. Так и у хозяина — охоч до денег, ради них готов не спать, тиранить слуг, понемножку мошенничать, но смертного греха на душу не возьмёт, страшновато, да и невыгодно это по нынешним неспокойным временам. Нет, тряхнул он головой, это опять вино — оно размягчает и душу, и мозги, от него и думы такие путаные. Впрочем, он ведь не один, с рыцарем, и не просто с рыцарем, а с рыцарем Дома Кор. И этот рыцарь ему жизнь спас, а потом рядом с собой усадил! Хватит, остановил он себя, вино хоть и важное, а душа меру знать должна. Ещё только одну кружку…

А рыцарь натуры широкой — налил вина и хозяину. Тот поломался, поломался, да и выпил. И ещё. И ещё. Луу отставать неудобно, вежливость не позволяет.

— Только принцесса эта… — хозяин понизил голос до тишайшего, наидоверительнейшего, — она приболела в дороге, видно. Приболеть немудрено, путь-то какой… Её, почитай, на руках внесли, никого не пускали. Дочка-то моя, что воду им подавала да прочее, говорит — в лихорадке принцесса, ломало, знобило, крутило её. А отдохнула — и наутро сама спустилась, бледная и слабая, но здоровая. Место тут у меня такое, целебное место… Помнится, позапрошлым летом раненого рыцаря привезли, повздорил он с кем-то, может, с другим рыцарем, весь изрубленный был — так за неделю поднялся, уехал крепче прежнего. А ещё был случай…

Хозяин превозносил достоинства своего дома, своей еды, своих слуг, своего сена, своего колодца. Рыцарь изредка ронял слово-другое, а затем опять вступал хозяин.

Потом подали наконец и курицу, зажаренную на вертеле. Большая курица, не какой-нибудь недоспелый цыплёнок. Но сколь ни велик кусок, а и он кончается… Луу, сытый и пьяный, всё-таки на ногах держался крепко, он и сам удивился подобной крепости — землю качало и кружило, но он, с лёгкой помощью стола и стен, сумел устоять. На свежем воздухе стола не было, зато оказались деревья. Хотя среди них тоже попадались разные, некоторые так и норовили боднуть, однако ж Луу-Кин не уронил достоинства, удержался, гордо взглянул на хозяина и с опаской на рыцаря — не разгневался ли на его заносчивый вид.

— Мы, рязанские, не сдаёмся, — похвалялся он, — и не к тому привычные. У нас и грибы с глазами, их едят, а они глядят…

Что дальше было, помнилось смутно, но одно Луу знал твёрдо — до лежанки он таки добрался сам, без подмоги.

Первой утренней мыслью было — где короб? Он встрепенулся, вскочил, оглядываясь. Нету! Украли! Сам потерял, пропащая душа! Вот и вино, вот и хозяин…

И рыцаря нет. Привиделось?

Он заглянул под лежанку. Рыцаря там, конечно, никакого не оказалось, но короб, короб был. А это главное — короб, бог с ним, с рыцарем. Рыцарей-то на свете много, в каждом замке, почитай, штуки по три, по пять, а короб у Луу-Кина один-разъединственный, другого, может, и в жизни никогда больше не будет.

Он проверил завязки; петелька, хитрая, для чужого неразвязная, казалась нетронутой, да и вес прежний. Это хорошо. Это просто замечательно. Вот он, товарец-то, весь здесь! Почти донёс!

Луу-Кин пытался утешить себя. Эк, действительно, чего он, собственно, ждал? Что рыцарь распрощается с ним? Может, откроет вдобавок тайну происхождения? Наслушался ты, брат, в детстве длинных красивых баек, а в жизни дорога у каждого своя, если и пересеклись вдруг случайно с хорошим человеком, тому радуйся, а на большее надеяться — век дураком прожить.

— Проснулся, мирный торговец? — Рыцарь подошёл неслышно, и Луу-Кин вздрогнул. Ну как — тать?

— Про… проснулся, доблестный рыцарь…

— Тогда, если думаешь попасть в Замок, поторопись с завтраком.

— Да… Конечно, сей момент, — забормотал Луу-Кин несвязно, не решив окончательно — радоваться, нет. Он уж было настроился остаться в таверне да ждать, когда люди на обратном пути завернут сюда, тут можно будет и расторговаться. Придётся, конечно, взять в долю хозяина таверны, так это в порядке вещей… А в Замке, в Замке… О! Он не смел и надеяться… То есть вчера-то он надеялся твёрдо, но твёрдость разбилась мгновенно, стоило ему, проснувшись, не увидеть рыцаря. Идти в одиночку? Как ни крепко он спал, а слышал, как неподалёку — ну, не совсем и близко, иначе проснулся б — выла семья вурдалаков: сначала старшой, басово, протяжно, затем вторила марва, забираясь голосом своим до самой до луны, а затем, в терцию и квинту, подтягивали остальные. Нет, в одиночку ходить — даже и днём… Теперь же надежда опять явилась. Вместе с рыцарем. Странная она штука, надежда, нестойкая и неистребимая одновременно, думал он, лихорадочно собираясь.