Теодор Старджон - Больше чем люди (More Than Human)

И неожиданно оказался на поляне. Почва на пятьдесят футов у изгороди выщелочилась, деревья срубили много лет назад, чтобы никто по ним не мог перебраться через ограду. Дурак вышел из леса и по голой земле прошел к плотной изгороди. Вытянул руки, просунул их сквозь прутья, но они застряли в худых костлявых предплечьях, а ноги его продолжали двигаться, они скользили, как будто одной силой воли он мог пройти через частокол и непроницаемые заросли падуба за ним.

Но вот постепенно он начал понимать, что преграда не поддается. Первыми это поняли ноги, остановились, потом отдернулись руки. Но глаза не сдавались. Взгляд с мертвого лица устремлялся за железо, сквозь заросли, готовый взорваться ответом. Раскрылся рот, и оттуда послышался хриплый скрежещущий звук. Дурак никогда раньше не пытался заговорить и сейчас не смог: это его действие было не средством, а следствием, словно слезы после потрясающего музыкального крещендо.

Дурак боком пошел вдоль изгороди: ему невыносимо было отворачиваться от призыва.

Весь день, всю ночь и половину следующего дня шел дождь, а когда солнце взошло, дождь пошел снова — вверх: свет устремился с тяжелых жемчужин, лежащих на роскошной свежей зелени. Некоторые жемчужины съеживались, другие падали, и земля мягким голосом, голосом листвы и цветов, благодарила.

Эвелина сидела на окне, опираясь локтями о подоконник, прижав ладони к щекам, слегка улыбаясь. Она негромко запела. Ей самой было странно себя слышать: она понятия не имела о музыке. Читать она не умела, и никто ей не рассказывал о музыке. Но оставались птицы, иногда в крыше звучал фагот ветра; слышала она и крики маленьких существ из той части леса, которая принадлежит ей, и более смутно — из той, что не принадлежит. И из этих звуков она складывала свою песню, сопровождая ее необычными колебаниями в высоте. Пела без всяких усилий, свободно.

Но я никогда не касалась радости, Не должна касаться радости. Красота, о красота прикосновения, Расстеленная, как лист, и ничего между мной и небом, кроме света.

Дождь притрагивается ко мне, Ветер гладит меня, Листья, листья прикасаются ко мне…

Долго она издавала музыку без слов, музыку молчаливую, беззвучную, и смотрела, как дождевые капли падают в сверкающем полдне.

Хрипло:

— Что ты делаешь?

Эвелина вздрогнула и повернулась. За ней со странно напряженным лицом стояла Алишия.

— Что ты делаешь? — повторила она. Эвелина сделала неопределенный жест в сторону окна, попыталась заговорить.

— Ну?

Эвелина повторила жест.

— Там, — сказала она. — Я… я… — Она соскользнула с подоконника и встала. Вытянулась как можно выше. Лицо у нее раскраснелось.

— Застегни воротник, — приказала Алишия. В чем дело, Эвелина? Расскажи мне!

— Пытаюсь, — мягко, но напряженно ответила Эвелина. Застегнула воротник, и руки ее упали на талию. Девочка прижала их. Алишия подошла ближе и отвела руки.

— Не делай так. Что ты… что ты делала? Ты говорила?

— Да, говорила. Но не с тобой. И не с папой.

— Здесь больше никого нет.

— Есть, — возразила Эвелина. Неожиданно у нее перехватило дыхание. Коснись меня, Алишия.

— Коснуться тебя?

— Да, я… я хочу этого. Только… — Она протянула руки, и Алишия попятилась.

— Мы не прикасаемся друг к другу, — сказала она мягко, словно не могла преодолеть шок. — В чем дело, Эвелина? Ты больна?

— Да, — ответила Эвелина. — Нет. Не знаю. — Она повернулась к окну. — Идет дождь. Здесь темно. А там так много солнца, так много… Я хочу, чтобы солнце было на мне, чтобы было тепло, как в ванне.

— Глупо. Тогда в ванне стало бы светло… Мы не говорим о купании, дорогая.

Эвелина взяла с сидения у окна подушку. Обхватила ее руками и изо всех сил прижала к груди.

— Эвелина! Прекрати!

Эвелина повернулась и посмотрела на сестру, как никогда не смотрела раньше. Рот ее дернулся. Она закрыла глаза, крепко закрыла, а когда открыла снова, из глаз потекли слезы.

— Хочу! — воскликнула она. — Хочу!

— Эвелина! — прошептала Алишия. С широко распахнутыми глазами она попятилась к двери. — Я должна сказать лапе.

Эвелина кивнула и еще крепче прижала к себе подушку.

Придя к ручью, дурак присел на корточки и принялся смотреть. Подлетел лист, остановился в воздухе, присел в реверансе, потом продолжил свой путь сквозь изгородь и исчез в узкой щели в зарослях падуба.

Дурак раньше никогда не размышлял дедуктивно, и, может быть, стремление мысленно проследить за листом родилось не сознательно. Но он проследил и обнаружил, что изгородь укреплена в бетонном дне ручья. Частокол перегораживал ручей от одного берега до другого; ничего крупнее листа или веточки не могло проскользнуть. Дурак спустился в воду, прижался к железу, бил по затопленному основанию. Глотнув воды, он закашлялся, но продолжал бить, слепо, настойчиво. Схватив обеими руками прут, потянул. Железо порвало кожу. Дурак взялся за другой прут, потом еще за один, и неожиданно нижняя часть прута застучала о нижнюю поперечную перекладину.

Результат, отличный от предыдущих попыток. Вряд ли дурак осознал, что означает эта разница, понял, что железо проржавело под водой и потому ослабло; но он почувствовал надежду, просто потому, что результат оказался другим.

Дурак сел на дно ручья, погрузившись в воду по подмышки, ноги прижал по обе стороны от задребезжавшего прута. Взял прут в руки, набрал воздуха и потянул изо всех сил. В воде показалась красная струйка и потекла вниз по течению. Дурак наклонился вперед, потом со страшным усилием откинулся. Проржавевший подводный кусок прута лопнул. Дурак отлетел назад, ударившись головой о берег ручья. На мгновение потерял сознание, и тело его покатилось, поплыло к изгороди. Вдохнув воду, он болезненно закашлялся и поднял голову. Когда мир перестал кружиться, дурак порылся под водой. Нашел отверстие высотой в фут, но всего в семь дюймов шириной. Погрузившись по плечи, ухватился руками за края отверстия, потом погрузился с головой. Потом сел и просунул ногу в отверстие.

И снова смутно осознал, что одного желания недостаточно; давление на преграду не заставит ее отступить. Тогда он перешел к следующему пруту и попытался сломать его, как предыдущий. Но прут не поддался, не сдался и прут с противоположной стороны.

Наконец дурак прекратил усилия, отдыхал. Безнадежно посмотрел на пятнадцатифутовую изгородь с близко посаженными загнутыми наружу остриями и хищными рядами обломков стекла. Что-то причиняло ему боль; пошевелив руками, он отыскал отломанный одиннадцатидюймовый кусок железного прута. Сел, держа его в руках и тупо глядя на изгородь.