Софус Михаэлис - Небесный корабль

Он был храбр и честолюбив, и на его долю выпали лавры героя. Когда он приезжал с фронта в отпуск, в большие города, — его, как прочих героев, окружали в бальной зале толпы прекрасных поклонниц, жадно расспрашивавших о военных подвигах.

Идеалом всей нации были, разумеется, несравненные летчики, которые вели счет подбитым вражеским аэропланам, как индейцы скальпам. Перед самим Александром Македонским так не преклонялись, как перед двадцатисемилетним королем летчиков, истребителем чужих летунов, побившим всемирный рекорд. Спустить своего противника вниз, с высоты нескольких тысяч метров, в виде пылающего скелета или обуглившейся падали, считалось величайшим геройским подвигом. Никогда раньше не знавал мир такой великолепной, опьяняющей охоты. Ни один охотник-убийца не испытывал более приятного возбуждения.

Вновь спускаясь с поднебесья на землю, герой расхаживал, гордо выпячивая грудь, сиявшую радугою нашивок. Эрколэ Сабенэ называл эти знаки отличия «спектральным анализом», когда в его душе брал перевес ненавистник войны.

Все храбрецы ходили с такими спектрами на груди. Эрколэ Сабенэ тоже. Похоже было, что сердце каждого подверглось спектральному анализу, результаты которого и были вывешены снаружи, на мундире; обилие синих, белых, красных, зеленых и желтых нашивок отвечало общей сумме мужества, находчивости, отваги и неустрашимости, ненависти и свирепости, проявленных героем, было пропорционально количеству брошенных им ручных гранат или нанесенных штыковых ударов.

По чередованию нашивок Эрколэ Сабенэ различал все степени воинских подвигов. Каждая нашивка имела ведь свое значение. Узкая ярко-зеленая означала на языке Эрколэ Сабенэ «спектр ядовитых газов». На своей собственной груди он еще не видел подобной нашивки, но с нервным трепетом возбуждения предвкушал ее несомненное появление.

Он бесспорно отличался храбростью. Правда, в нем попеременно брали верх два различных духа, но, по счастью, всегда случалось так, что в те моменты, когда ему надлежало действовать, очередь повелевать была как-раз за храбрецом-героем, а «ненавистник войны» вознаграждал себя потоком бешеной ругани лишь, когда дело было сделано, то есть слишком поздно. «Спектральный анализ» на его груди поэтому все ширился, даром что «отрицатель войны» с беспомощным бешенством плевал на эту яркую радугу.

Однажды ночью он со своей командой занимал один из передовых постов в окопах и, лежа на земле, развлекался созерцанием летчиков, прожекторов и взрывов снарядов на фоне ночного неба.

Привычка отупляет. Его команда часто дремала, и ему приходилось то и дело тормошить людей, чтобы они не заснули, уткнувшись носом прямо в грязь.

Сняв с себя стеснительную противогазовую маску, Эрколэ встал подышать свежим весенним воздухом. К нему однако примешивался приторный тошнотворный запах удобрения, то есть разлагающихся трупов; в этих местах не могло быть другого удобрения.

Прожекторы начали раздражать его: они все глубже и глубже обшаривали окоп и время от времени самым беззастенчивым образом ослепляли Эрколэ. Глаза нестерпимо резало, и он моргал веками.

Вдруг он увидел летящие к его окопу небольшие лохматые шары, напоминавшие не то снежки, не то клубки шерсти. Один из них упал на дно окопа и не лопнул, а лежал и раздувался, наподобие зеленовато-желтого облачка.

Потом, оно вытянулось и поползло вперед большою серою змеей. Эрколэ вспомнилась было виденная им когда-то японская или китайская игрушка в этом роде, но вдруг его охватил ужас, сердце тяжелым молотом забухало в груди: да ведь это же газ… ядовитый газ! Этот удав, ползущий по дну окопа, в одно мгновение заполнит весь ров, заползет в его легкие, чтобы пожрать их!.. Эрколэ с такой силой прижал к лицу маску, что у него в глазах потемнело. Он хотел крикнуть солдатам своей команды, чтобы они встали и отбежали. Нужно было держать голову как можно выше: кто падал и вдыхал газ, погибал безвозвратно. Но крик застрял у него в горле. Он хотел перелезть через бруствер, чтобы спастись от смертоносного тумана, клубившегося уже в ногах у него, но шлем его вдруг зазвенел, словно по нему ударили заступом, и Эрколэ упал навзничь прямо в ядовитый туман… в Лету… в объятия смерти! Молочно-белая завеса заколыхалась перед его глазами, широко раскрытыми за стеклами маски. И он хлебнул ртом смерть, словно чудовищный глоток абсенту.

Странно, что смерть оказалась вовсе не так ужасна. Она наполнила его грудь сладко щекочущим ощущением, никогда еще не испытанным блаженством. Аромат, в роде запаха гиацинтов, лился ему в ноздри чистой и мощной струей, словно собираясь проникнуть в самый его мозг. Одновременно ощущался какой-то особый сильный кислородный запах, пьянящий, будящий страсть, отдающий каждый фибр его тела в обладание чужой неведомой силе. Он содрогался, словно сжимаемый в чьих-то объятиях; его руки ослабли; он весь отдавался во власть этого мощного лобзания смерти, весь целиком, и не желая ничего другого, как отдаться всецело.

Последний сознательный взгляд свой он устремил вверх, сквозь разбитое стекло маски. Что это? Звезды пляшут там наверху? Молочный поток газа уже наполнил все его существо. Легкие его впитали в себя яд, как губка — уксус. Кровь в бронхах закипала. Одна из звезд зажгла в небесах пожар, все вокруг запылало… растворились дверцы чудовищной плавильной печи, втягивавшей его в свою пасть, как ничтожную пушинку…

Да, он чувствовал, что его тянет, уносит кверху, ввысь, как-будто магнитным током. Так вот она смерть — освобождение от тела и его оболочки, от вооружения, маски и шлема, взлет ввысь от праха земного и жизни!.. Словно подхваченный гигантскою лопатою, полетит он сейчас в пламенную пасть, в геенну огненную, в мировой пожар, всепожирающий и всеочищающий, в котором камни горят, как солома.

Конец всему… да здравствует вечная смерть!

III

Спасен

Он снова существовал.

Как натянутая струна боли, которую жизнь, невидимка-жизнь, пощипывала словно одним пальцем. Как сплошной обнаженный нерв, звенящая струна страдания, за которую хваталось сознание.

Он не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой, но глаза и губы были открыты, выражая немой вопрос. Ничто вокруг не отвечало его представлениям о госпитале или лазарете. Он лежал не в постели, а в чем-то вроде гамака или плетенки, не в простынях, а закутанный в шерстяную и мягкую фиолетовую ткань. Помещение не имело определенных контуров. Кругом разливался мягкий лиловый свет, но не от лампы и не от очага. Он чувствовал себя словно погруженным в глубину цветочного венчика.

У его изголовья не было дощечки с черной таблицей температуры, и он тщетно искал взглядом стола, шнурка или кнопки звонка. И все-таки он, без сомнения, был окружен заботливым уходом. Он покоился свободно и легко, не ощущая тяжести своего тела, закутанный, как младенец в колыбели. Он жил, он дышал. Он ощущал спокойные дыхательные движения своих легких — они не были съедены, разрушены ядовитым газом.