Андрей Лазарчук - Путь побежденных

Он уснул, и, как всегда, расплатой за видение был вещий сон: перед ним стояла, готовая броситься, толпа людей в белых балахонах, наподобие ку-клукс-клановских; позади него был домик, знакомый по прежним снам маленький домик вроде дачного; в руках на этот раз Март держал кусок железной трубы, и видно было, что те, в балахонах, этой трубы опасаются… Каждый раз оружие у него было другое – то толстая суковатая палка, то трость, то гаечный ключ, то ножка от стула, теперь вот – труба; такие несовпадения говорили о том, что конец не так уж близок и что судьбой не все еще решено и подписано.

Но весь день привкус вещего сна сохранялся. Работалось плохо, через пень колоду. Мордашки девушек в национальных костюмах выходили унылыми и одинаковыми.

Вечером приехал Тригас.

Март совсем не рад был его приезду. Тригас слишком много пил и пьяный становился болтливым и прилипчивым. Сейчас он подошел к столику Марта, по-дорожному одетый и взъерошенный, плюхнулся на свободный стул и протянул руку:

– Здорово, шабашник!

– Здорово, – сказал Март равнодушно.

– Ну, я тебе скажу, ты тут навел шороху! – продолжал Тригас. – Пока я ехал, мне все уши прогудели. Столичная знаменитость становится знаменитостью провинциальной! Ощущаешь ли ты тот груз ответственности за эстетическое воспитание граждан, которое отдано тебе на откуп, который ты на себя взвалил? Именно так выразился наш новый пред, который бывший генерал-майор, я записал и выучил наизусть. Кстати, как ты сюда попал? Тебя направили?

– Нет, – сказал Март, – я сам. Методом тыка. Так что дорогу тебе перебежал совершенно случайно.

– Ерунда, – сказал Тригас. – Лучший кусок все равно мой. Вот этот зал. А?

– Прилично, – сказал Март, озираясь. Цельной здесь была только одна стена, остальное – простенки. Ничего настоящего здесь не сделать, зато халтурить – одно удовольствие. – Сколько же ты с них стряс?

– Два червонца.

– Двадцать тысяч? Неплохой кусочек.

– Как с куста! Слушай, одно удовольствие – доить этих провинциалов.

– Это точно, – согласился Март.

– Хозяйка! – воззвал Тригас. – Двойной дайкири! Ты ведь не будешь? – обратился он к Марту.

– Естественно.

– Естественно… Ты у нас трезвенник. Якобы печень. Знаем мы эти печени.

– Какие – эти?

– Да вот такие, как у тебя. Что-то рост заболеваний печени наблюдается, и все среди художников. И писателей тоже. А то еще себе язву придумают. Пока спиртное по старой цене было, покупали как миленькие – никаких печеней…

– Скотина ты, Тригас. Ты ведь знаешь, где я свой гепатит поймал.

– Все я знаю, все я понимаю…

Март посмотрел на него. Тригас действительно мог знать и понимать все. Но тот уже пристально разглядывал содержимое бокала.

– Шучу, – сказал Тригас. – Только зря ты не пьешь. Пил бы, и все было бы нормально.

– Что – все?

– Не понял.

– Ты говоришь – все было бы нормально. Так что – все?

– Вообще все.

– Ладно, – сказал Март, – ты тут пей, а я пойду посплю. Устаю я что-то.

Март ушел, поднялся к себе и встал под душ, но все это время продолжал чувствовать Тригаса. Тригас сидел за столом, вертел в пальцах бокал и думал о нем, о Марте, только нельзя было понять, что именно. Потом он выпил свой дайкири и сделался невозможным для восприятия.

Под утро приснилось, что Тригас, сидя у Марта на груди и зажимая ему потной ладонью рот, перепиливает ножом его горло; ни двинуться, ни закричать Март не мог, но то ли нож был совсем тупой, то ли горло сделано из чего-то прочного, только оно никак не резалось, лезвие соскальзывало или вязло, Тригас сопел, ерзал и пилил торопливо, все время озираясь… С трудом Март проснулся. Душно было невыносимо, хотя окно он по обыкновению оставил открытым. За окном медленно, зловеще медленно наползала, клубясь, густо-фиолетовая туча. Дышать было нечем, воздух словно убрали из комнаты. Март подошел к окну. Все на свете замерло, сжалось в неподвижности и страхе. Туча наваливалась на самые крыши. Время, наверное, тоже остановилось. Минуты громоздились одна на другую, сминались гармошкой и летели под откос, как вагоны сошедшего с рельсов поезда, – и все это в немыслимой, запредельной, угрожающей тишине – тишине, которая поглощает любые звуки…

Молния ударила совсем рядом, и гром, тугой и резкий, как пушечный выстрел, оглушил Марта – голова, как колокол, долго еще гудела от удара, – и ствол огромной липы за брандмауэром напротив расселся пополам и полыхнул пламенем, и тут же начался ливень – не ливень даже, потому что дождь не стоял стеной, нет, здесь этого не было, как не было и первых предупредительных шлепков огромных капель о сухой асфальт; просто все вдруг сразу оказалось покрыто и пропитано водой, ливень выглядел, наверное, как генеральная репетиция потопа, и если бы она так быстро не кончилась, самого потопа, пожалуй, и не потребовалось бы…

Март закрыл окно, подобрал разлетевшиеся газеты, вытерся и оделся. Следовало, конечно, еще подождать, но ему хотелось на воздух. Он вышел из отеля и остановился. По улице, пузырясь, сплошным потоком шла вода. Проплыл, как отштормовавший корабль, полузатопленный зонтик. В одном месте течение волокло по дну что-то тяжелое, и вода, образуя бурунчик, перекатывалась сверху. На тротуарах среди обломленных ветвей лежали самые неожиданные вещи: синий почтовый ящик, обложка от книги, нераскрытая консервная банка без этикетки, кукла-пупс, собачий ошейник с поводком; на протянутом через улицу проводе висел, лениво покачиваясь, кокетливый кружевной лифчик. Городок понемногу приходил в себя. Открылись окна, зазвучали голоса. Из приоткрытой калитки навстречу Марту выбежал тонкий, совершенно мокрый кот; подбежал поближе, понял, что обознался, и со вздохом отошел в сторону. Во многих домах были выбиты окна, стекло хрустело под ногами. Дважды Марту попадались сорванные с петель оконные рамы. Наконец, в довершение картины, прямо посередине ратушной площади лежала, распластавшись, но еще не до конца потеряв очертания, красная железная крыша. Вокруг стояли люди и что-то обсуждали.

Погода весь этот день стояла прекрасная. Март распахнул окна в зале и время от времени через подоконник выбирался во внутренний дворик мэрии – размяться. Работалось хорошо, по самому верхнему пределу возможного (разумеется, в отведенных им для себя рамках). Чувствовалось, что гроза эта разрядила что-то и в нем самом. К вечеру ближе зашел господин мэр, посмотрел, поговорил о незначительном и ушел очень довольный. Март работал до сумерек – и мог бы работать еще, были и силы, и желание, и настроение, но он собрал кисти и пошел их мыть, это было правильно – прекращать работу, когда остаются еще и силы, и желание, он знал, что это правильно, и потому с легкостью пошел мыть кисти, но все-таки что-то в себе – то неуловимое и невыразимое ощущение, когда свершается переход от нормального состояния в это, – то ощущение он упустил, потому что в тот момент, когда он наклонился над банкой, по телу его медленно, снизу вверх, прошла тугая волна, и Март понял, что пропал, что этого не избежать, а спрятаться негде, негде… Он бросил кисти, запер зал и почти бегом бросился к отелю, взлетел по лестнице – успел! – перехватил-таки взгляд Тригаса – Тригас сидел в холле и ждал кого-то, возможно, что и его, – заперся в своем номере на два оборота. Тело существовало уже совершенно отдельно и не отдавало ему отчета в своих действиях, но шторы он задернуть смог, хорошие, плотные шторы, сбросил рубашку – было уже легче, не надо было сдерживаться, и он не сдерживался, он схватил лист плотного картона. Рука сама нашла ящик с пастелью и выбрала мелки. Сейчас главное было – не пытаться вмешиваться, не мешать самому себе, и он не вмешивался и не пытался командовать рукой, она сама знает, чего хочет… На листе проступили контуры зданий, взметенные кроны, потоки воды, и Март узнал сегодняшнюю грозу, все это было взято с какой-то странной точки, и перспектива ускользала, пока Март не понял, что дома и улицы тоже взметены вихрем и скручены им в спираль, ее витки просто не видны за предметами, и что в точке перспективы сходятся не воображаемые линии, а вполне реальные земля и небо – они со страшной силой втягиваются в эту точку, в эту маленькую, но сквозную пробоину, сминаясь при этом морщинами и складками… Как всегда, начала, самого начала он не уловил – он заметил свет, когда тот набрал уже полную силу. Свет от Марта шел ровный и чуть желтоватый, почти солнечный. Давно, когда об этом еще можно было говорить без риска быть убитым, Март узнал, что у всех имеются свои оттенки света и что спектр его настолько же индивидуален, как отпечатки пальцев; говорили также, что в первые секунды свечения на теле появляются узоры, и узоры эти имеют куда большее значение, чем линии на ладони, и Март, хотя не очень верил в эту новую хиромантию, не прочь был бы взглянуть на них, но всегда начало свечения пропускал – так увлекала его сама работа. На картоне тем временем разворачивались события: кого-то ветром несло над крышами, кто-то смотрел вверх, двумя руками удерживая шляпу, а еще кто-то тянулся вслед улетевшей – но не дотягивался. Лицо девушки было полузнакомо, шляпу держал Тригас, а тянулся, оказывается, он сам… В дверь дважды стучали, Март, естественно, не отзывался; раз звонил телефон, дал звонков пять и смолк. Постепенно Март остывал. Он принял душ, осмотрел себя, удостоверился, что свечение погасло везде; постоял у окна. В окно медленно втекал теплый пресный воздух. В голове было пусто и тихо. Март бесцельно походил по комнате, полежал на тахте, храня эту пустоту и тишину, но лист картона, брошенный рисунком вниз, притягивал к себе, и не было сил сопротивляться, да и смысла сопротивляться не было, все равно никогда он этого не выдерживал. Просто хотелось продлить немного эту благословенную пустоту в себе, а если вот так поднять этот лист и посмотреть на него, все взметнется…