Марина Дяченко - Судья

Я хотел бы когда-нибудь жить в уютном доме с лепными потолками, светильниками из цветного стекла и сувенирным оружием на стенах. Но какой смысл заводить в доме лепнину, если ее уже через полчаса собьют выстрелом? Мне делается грустно. Тот, кто живет напротив, безукоризненно верно рассчитал свою месть. Прежде чем меня убьют (а когда-нибудь это все-таки случится!), я окончательно разуверюсь в человеческой порядочности. Еще тридцать лет назад мир не был таким циничным… или мне кажется?

Цинизм. Вот что я особенно ненавижу. Не жестокость, нет. Я сам жесток. Например, вчерашнюю девицу вполне можно было не спустить с крыльца, а спокойно усадить на землю…

При воспоминании о девице во рту моем намечается вкус гнили. Я морщусь.

Мой ранний ужин (или поздний завтрак) оказывается прерван диким грохотом. Бронированная дверь слетает с петель — кажется, ее взорвали. Я поднимаюсь и с пучком зеленого лука в одной руке и куском хлеба в другой иду посмотреть, кто пришел.

Пришел коренастый смуглый парень в тесном спортивном костюме. Движется, как летучая мышь. Очень быстрый. Пластичный. Мне даже доставляет удовольствие пару минут за ним наблюдать.

После долгой подготовки он атакует. Я стараюсь не повредить ему позвоночник; обмякшее тело сгружаю на ступеньки и звоню в «скорую».

Мой сосед стоит в дверях своей квартиры, и лицо у него озадаченное.

— Поставь обыкновенную дверь, — говорит он. — Если всякий раз восстанавливать эту железку, у меня не хватит денег на вознаграждение.

— Тогда поставь такую, как у себя, — соглашаюсь я довольно вяло. Недоеденный пучок лука лежит на полу в прихожей; мне уже не хочется есть.

Если бы не мои цистерны — давно впал бы в депрессию, ей-богу.

…Когда я возвращаюсь с работы домой, как обычно, под утро, под ковриком у крыльца имеется пластиковая мини-бомба, а упрямая девушка сидит на крыше с пультом дистанционного управления в руках.

В пятницу у меня выходной. Вечером я иду на концерт в городской парк.

Иногда со мной здороваются. Чаще — почтительно уступают дорогу. Охотиться за моей головой в этот вечер никто не рискует, и это прекрасно.

Я сажусь на траву, поближе к оркестру. Справа от меня — озеро с проточной водой, лилиями и парой белых лебедей. Лебеди спят, спрятав голову под крыло, и их тихонько сносит течением.

По всему парку горят фонари. Люди ждут начала концерта; оркестранты понемногу рассаживаются и настраивают инструменты.

Рядом со мной никто не рискует сесть. Тем приятнее мне встретить соседку из дома напротив. Это уже очень пожилая, нездоровая, но ироничная и уверенная в себе особа. Заметив меня, она машет рукой, и я машу в ответ.

Она устраивается рядом. Раскладывает скамеечку, ставит на траву корзинку со снедью для пикника:

— Добрый вечер, Судья. Вы, как обычно, в одиночестве?

На краю поляны, в кроне большого каштана, вдруг во весь голос запевает, будто включается, соловей.

— Почему вы не бросите все и не уедете куда-нибудь? — спрашивает старушка.

Я пожимаю плечами:

— Я привык к своему дому. Я очень привязываюсь к месту.

— Возьмите бутерброд, — предлагает она.

— Спасибо.

Она смотрит, как я ем. В глазах ее — на долю секунды — мелькает сожаление. Если бы она знала, что встретит меня на концерте — отравила бы бутерброд.

Она тут же отводит взгляд. Руки ее начинают дрожать; в отличие от давешней девицы, ей действительно стыдно.

— Это сильнее нас, — говорит старушка, бесцельно роясь в своей корзинке. — Мне кажется, раньше деньги не значили так много…

— Смотря какие деньги, — говорю я.

На возвышение выходит дирижер; соловей смолкает. Начинается концерт; мы со старушкой молча жуем ее бутерброды.

…Симфоническая музыка для меня чем-то сродни тишине внутри цистерны. Понимаю, что нельзя сравнивать их, тем не менее сравниваю; звуки скрипок посреди вечернего парка, где дремлют в воде лебеди, привносят в мою душу почти такое же счастливое успокоение, как и беззвучный плеск кислоты в гигантской емкости из-под химикатов. Я слушаю дыхание оркестра и смотрю на звезды; наконец первая часть концерта закончена, звуки ложатся на листья, как роса, и аплодисменты расслабленной летней публики почти не слышны за шелестом ветра, кваканьем лягушек и возобновившимся пением соловья.

Старушка рядом тоже смотрит на звезды. Глаза ее полны слез.

— Что бы вы сделали с этими деньгами? — спрашиваю я ее.

Она встряхивает головой, будто отгоняя наваждение: — Я… Ах, что вы, Судья… Мне вовсе не нужны деньги. Я не в том возрасте, — она улыбается. — Я всю жизнь прожила в относительном достатке… Никогда не знала нищеты… Никогда не видела океана… Ах, при чем тут океан, на эти деньги можно купить целый остров… Да что там — десяток островов… И спать на свежем воздухе без снотворного… Ах, тише, они продолжают…

Я ложусь на траву, вытягиваю ноги и слушаю музыку, глядя на звезды.

После концерта я немного брожу по пустеющим улицам. Погода замечательная. Звенят цикады. Последний трамвай катит мимо, освещенный, как витрина, где единственной парой манекенов сидят поздние пассажиры — мужчина и девушка.

У девушки в руках букет из жасминовых веток.

Я иду домой и вынимаю из кладовой свою пленницу, которая сидит там вот уже три дня, прикованная к батарее, на хлебе и воде. Она похудела; я вывожу ее за порог и легонько подталкиваю под зад.

— Я еще вернусь, — говорит она, оборачиваясь. Я устал от нее. Ее незамутненная юная брутальность меня травмирует.

— Если ты вернешься, я отрублю тебе уши, — говорю я серьезно. Она верит. Отступает на шаг — нагловатая, но беззащитная. Настырная. Доверчивая.

— Скажи, как ты это делаешь? — просит, почти умоляет. — Почему тебя нельзя убить? Почему?

Я знаю, что меня можно убить, но сообщать ей об этом не собираюсь.

— Может быть, у тебя есть секрет? — продолжает она. — Может, тебе надо волосы срезать, чтобы ты потерял свою силу? Или еще что-нибудь?

Я захлопываю дверь подъезда.

Наверху, на лестничной площадке, стоит мой сосед в полосатой шелковой пижаме.

— Ходил на концерт? — спрашивает, как ни в чем не бывало.

— Ага, — отвечаю я. — Хорошо, что не было дождя.

Понедельник — аврал; меня просят в порядке исключения поработать днем. Я мою одну цистерну до обеда и еще одну после обеда; возвращаюсь в сумерках — пешком, чтобы медленно, шаг за шагом, вернуться из безмолвного мира ядовитых реактивов.

У порога моего дома, не скрываясь, прямо в желтом прямоугольнике света, падающего из соседского окна, стоят двое. Они безоружны; первый импозантен, и я его знаю: эта лучший в городе адвокат. Второй молод, высок и крепок; на нем хорошо сшитый светлый костюм и широкополая шляпа, надвинутая чуть ли не на глаза.