Делирика - Максим Анатольевич Кич

Голос. Голос Вероники можно сравнить разве что только с её взглядом. Нет, я не сказал бы, что он отличался широтой диапазона, или каким-то особым тембром. Обычный голос, немного похожий на мальчиковый. Но была в нём глубина и сила, нечто дикое, дремучее, необъяснимое, и, в то же время, светлое.

Я подождал, рядом с девушкой никого не останется, и подошёл поближе.

--Можно?-- я указал на гитару, когда она закончила очередную песню.

Она молча протянула мне свой инструмент. Гитара была старой, со стёршимся на углах лаком, но звучала и строила великолепно. Было видно, что выбирал её знающий человек.

Давно я не пел так, как тем летом, в сквере.

Казалось, что я вернулся к истокам собственной сути - в груди зажёгся огонёк и пара глубоких вздохов раздула его в бушующее пламя. Каждое слово, вырывавшееся из меня было сталью, расплавленной в горниле лёгких и выкованное ударами сердца. Меня не стало, были только слова - руки помнили старые мелодии и двигались сами по себе.

Когда я закончил петь и открыл глаза, то понял, что вокруг меня собралась толпа.

--...да говорю тебе, это он,-- донеслось из толпы.

--Что ты мелешь? Я точно знаю, что он покончил с собой,-- уверенно ответил детский голос.

--Ничего подобного,-- сказал кто-то третий,-- он умер от передозировки.

Я повернулся отдать инструмент и увидел эти глаза. И понял, что тону. Воздух покинул лёгкие весь, без остатка. Тело отказалось подчиняться простейшим приказам. Наверное, я задохнулся бы, если бы Вероника не заговорила первой.

--У тебя кровь,-- сказала она

Действительно, я сбил кожу на пальцах правой руки и на них проступили бордовые капли, но боли я не чувствовал. Я смог лишь улыбнуться в ответ, судорожно глотая воздух ожившими губами.

Только теперь я понял, что мои веки опущены. Я открыл глаза и увидел, что уже не сижу на скамейке - я был в делирике Вероники.

Я стоял в хвойном лесу, стройные сосны стремились вверх, туда, где можно было неустанно пить солнечный свет, не опасаясь ничего. Иголки под ногами слегка пружинили, казалось, что можно сквозь них провалиться. Я пошёл вперёд, по большому счёту, мне было всё равно, куда идти.

Дальше был широкий ручей, который пришлось пересечь вброд, сняв ботинки с носками и закатав брюки по колено. Память подсказывала мне, что выше по течению, где двухметровый уступ образует крохотный водопадик, с настоящими брызгами и игрушечной радугой, можно перебраться на другой берег по торчащим из воды камням, но в этот раз мне не хотелось тратить время.

Вскоре лес кончился - он весь рос на крыше огромного, наверное километрового в диаметре, крытого резервуара. Высотой резервуар был порядка ста метров. В реальности я никогда не видел подобных. Вероника называла этого гиганта "газгольдером", хотя газгольдером он точно не был. Впрочем, все мои попытки убедить её с треском провалились. Это был её мир, и она имела полное и неоспоримое право называть вещи теми именами, которые считала наиболее подходящими.

Лес обрывался у края крыши - корни сползали по стенкам резервуара к настоящей земле. Это противоречило всему, что я знал о соснах, но и здесь Вероника имела полное право вносить собственные коррективы.

Я прошёл по краю, пока не добрался до лестницы. Потом взялся за перила и в какой-то момент картина переменилась - я, бесплотный и невесомый, смотрю со стороны, как человек в пальто и берете, спускается вдоль обитого жестью бока резервуара.

Вероника поселила меня в квартиру, которую, обычно, сдавала приезжим. Она же помогла мне устроиться на работу в местную газетёнку - благо за моей спиной, кроме всего прочего, был факультет журналистики и ворох публикаций.

Наверное, кому-то покажется странным, что я не переехал к Веронике, и она не переехала ко мне даже после того, как мы стали более, чем близки. Но я, в силу своей природы, любил одиночество не меньше чем Веронику, да и сама она, порой, исчезала надолго, уезжая не то к каким-то знакомым, не то к родственникам.

Наша любовь была растянувшимся на годы безумием. Порой мы ругались, ругались до швыряния предметами - впрочем, даже дойдя до крайности, предметы подбирали нетяжёлые и небьющиеся, чтобы ненароком не поранить. Потом дулись друг на друга и отсиживались по квартирам, чтобы вновь случайно встретиться где-нибудь на волнорезе или в маленьком кафе и в который раз начать всё заново.

Почему-то Веронике никогда не приходила в голову мысль, что я завишу от неё целиком и полностью, и ей ничего не стоит вышвырнуть меня на улицу, когда я совсем уж её доведу. По крайней мере, она никогда не пользовалась этим преимуществом в качестве аргумента.

Человек в пальто окончил спуск, и я снова обрёл своё тело.

Я стоял на лестничной клетке последнего этажа типовой многоэтажки. Люк, ведущий на крышу, был открыт, но лестницы не было. Встав ногами на перила и подтянувшись, я оказался вверху.

Вероника была здесь. Она сидела, обняв колени, и смотрела на предзакатное солнце.

--Привет...-- улыбнулась она.

--Здравствуй,-- я присел рядом и вытянул ноги. В спине хрустнул, становясь на место, позвонок,-- тебя не было дома, я решил, что ты здесь.

--Угадал,-- она снова улыбнулась и покачала головой,-- зря ты пришёл.

--А в чём дело?

--Как тебе сказать... Знаешь, иногда такое чувство, что мир снаружи - уже не тот, в котором мы жили раньше. Что он в какой-то момент изменился и подменил память. И я проснулась в этом городе и мне уже было двадцать пять или около того, а раньше ничего не было.

Я сидел и рассматривал её руки. У неё была неистребимая привычка грызть ногти, и не было привычки следить за пальцами. Руки её были лишены той непрактичности, которая не позволяет иным выполнять грубую работу или, скажем, играть на гитаре.

Вероника продолжала, тем временем:

--Ты сам такого никогда не ощущал?

--Нет,-- соврал я.

--Честно?

--Угу,-- я соврал ещё раз.

--Странно. Но всё-таки, зря ты пришёл сюда.

--Почему?

--Потому, что, прости, конечно, но я больше не хочу тебя видеть. Ты можешь жить там, где живёшь сейчас, я не гоню тебя, но я больше не хочу тебя видеть.

--Но почему?

Вероника вздохнула.

--Это как огонёк. Он горит внутри и вспыхивает ярче, когда видишь любимого человека. Но рано или поздно он гаснет. Он всегда гаснет. Просто некоторые успевают умереть раньше, чем