Делирика - Максим Анатольевич Кич
Вероника была в своей делирике. Не самая утешительная новость.
Что такое делирика? Попробуйте объяснить рыбе о пользе воздуха и тогда, возможно, я попробую растолковать вам суть делирики.
Это не место, по крайней мере, не место, принадлежащее реальности.
Это, скорее состояние восприятия направленное внутрь индивидуума, обретшее собственное воплощение на метасенсорном уровне. Всё ясно?
Вот и я о том же. Это определение принадлежит одному из моих товарищей. А я не имею ни малейшего понятия о том, что такое метасенсорный уровень, и как на нём можно хоть что-то воплощать. Делирика - это как море, рядом с которым ты родился, ты воспринимаешь её, как данность. Высшая ступень эволюции японского сада камней. Это - мирок, который внутри тебя, но внутрь которого ты можешь поместиться без остатка.
Как если бы детская иллюзия "закрою глаза и стану невидимым" была реальностью. Впрочем, именно дети первыми научились уходить в делирику.
Можно ли уйти в чужую делирику?
Можно. Я как раз собирался это сделать. Надо только примерно знать место, где человек ушел в свою делирику и очень хорошо знать этого человека. Другой вопрос, стоит ли это делать без особых на то причин. Делирика - очень интимная вещь, в которой воспоминания сплетаются с грёзами. Прежде, чем войти в чужую делирику, стоит десять раз подумать, а хочешь ли ты видеть то, о чём, возможно, ты даже и не подозревал.
Впрочем, я уже бывал в делирике Вероники. Как ни странно, но в первый раз я попал в неё случайно - такое хоть и редко, но, всё же, случается.
И я до сих пор не могу забыть то, что видел...
Три линии сходятся в одной точке. Постепенно сознание начинает позиционировать их в трёхмерном пространстве, тогда становится ясно, что углы между ними - прямые.
Рыжие подтёки вдоль линий. Угол между потолком и двумя стенами.
Боль.
Линии образуют комнату. Постепенно зрение привыкает к бинокулярности и начинает делать поправку на перспективу.
Боль. Тупая боль накатывает волнами.
Я лежу на спине. Металлическая спинка панцирной кровати, постельное бельё с застиранными штампами. Комната небольшая - в ней есть ещё две такие же кровати, три простенькие тумбочки и одно окно, замызганное, с серой, давно не крашеной рамой.
Боль скатывается вниз от солнечного сплетения к пупку и там начинает буравить насквозь, пробиваясь к копчику. Никак не могу понять, что болит - душа или тело.
Утро. Часов одиннадцать, может даже чуть раньше. Солнце рисует на стене три четырёхугольных пятна и ещё массу бликов - стоящая на узеньком подоконнике ваза брызгает светом по всей комнате.
Господи, больно то как... Даже не то, чтобы сильно болело, но боль эта - какой-то особой природы, словно в меня подселили кусок пустоты и холода. Не-то страшно, не-то стыдно, не-то просто мерзко.
Дверь открывается, и входит пожилая женщина в белом халате. Она с укором смотрит на меня и произносит:
--Ну что, очухалась? Эх, руки бы поотрывала таким докторам, да и ты тоже хороша. Это надо было догадаться, чтобы собственно...
Звук "о" зависает в воздухе, звенящий и упругий, и движение обращается вспять вместе с голосом:
--...онневтсбос ыбочт, ясьтадагод...
И только три линии, сошедшиеся в одной точке, растворяются в ржавых подтёках...
Потом всё было по-другому и больничная палата с пожилой медсестрой почти стёрлась из моей памяти, как стирается любой другой сон, и только лишь воспоминание о боли до сих пор остаётся свежим. Я не могу понять, что могло породить её, что эта картина делает в делирике Вероники.
И вот я снова выхожу под дождь и направляюсь к дальней скамеечке - обычно с неё Вероника уходит. Я присел на мокрые доски - действительно, отсюда. Место, с которого человек ушёл в свою делирику, не спутаешь ни с чем. Оно пахнет этим человеком так, словно человек всё ещё находится здесь.
Теперь надо закрыть глаза и представить Веронику, не обращая внимания на дождь.
У меня часто спрашивают, что я нашёл в ней, а я просто улыбаюсь в ответ. Грубовато скроенное лицо действительно не походило на изысканные портреты, замурованные в глянец журналов, да и волосы, всегда распущенные, с обрезанной по брови чёлкой, привели бы иного парикмахера в ужас. Но глаза... видели бы вы её глаза.
К ним можно привыкнуть, только родившись с ними. Они чем-то сродни морю в дождливую погоду, когда вода ещё не успела остыть после жарких дней, но уже обрела грозную силу. В них, порой, даже в полдень отражаются звёзды.
Это была вторая после моря вещь, которая поразила меня, когда я только сошёл с поезда, оставив в расшитом многочисленными кармашками нагруднике проводника пробитый билет в один конец. За плечами был набитый нехитрым скарбом рюкзак, а ноги всё ещё ощущали удары колёс о стыки.
Почему я приехал сюда? Предпочитаю не задумываться. Возможно, я просто решил, что провести остаток жизни у моря - не самая худшая перспектива. Вообще-то я, первоначально собирался на Алтай, но, с тех пор, как туда рухнул американский спутник оснащённый ядерным реактором, в моих планах произошли некоторые изменения. По крайней мере, если умирать - то во сне и от естественных причин, а не от лучевой болезни, и не от пули мародёра.
Когда меня провожали я плакал. Теперь лица друзей выцвели и превратились в смутные образы, по которым трудно что-либо восстановить.
Сейчас всё происходит быстро.
И утро-весна и лето полудня и вечерняя осень и ночь, покрытая снегом...
По крайней мере, настоящей весной и осенью всё случается именно так. Можно винить фреон, а можно грехи человеческие и грядущий вскорости Конец Света.
Впрочем, когда я сошёл с поезда было лето. Я сидел в привокзальном буфете, пил липкий приторный чай, жевал сметанник и прикидывал, на сколько хватит моих сбережений, если я немедленно не отыщу себе заработка.
Прогнозы оказались неутешительными, но в запасе у меня оставалось порядка двух недель и, потому, я, оставив рюкзак в камере хранения, пошёл гулять по городу.
Тогда он показался мне огромным. Потом уже он начал сжиматься на глазах, и сжимался, пока не стал настолько крохотным, что каждый закоулок, каждая мелкая деталька легко умещались в памяти.
Вероника стояла чуть в стороне от пешеходной дорожки, ведущей к пляжу, и играла на гитаре. Под ногами у неё валялся пакет, в котором лежал ворох мелких купюр. Летом к морю обычно
