Ефрем Акулов - Поиск-84: Приключения. Фантастика

— Тебе сказывают, за то что красненьких в капусту рубил, Семенов по семьдесят «рыжиков» в месяц валил, — напомнил Степан. В такой ситуации он любил щекотать нервы отцу.

— Даром кто будет валить? За старание, за исправную службу и валил. Как же!

— Ты не пробовал нюхать эти «рыжики»? Они же кровью пахнут. Не деньги это — сгустки пролитой крови.

Старик не заорал на сына за его прямой и резкий разговор. Слушал и придирчиво рассматривал ладони своих рук, словно отыскивал на них признаки сухих мозолей от эфеса шашки или кровь, спекшуюся под ногтями. Ребром ладони стучал о кромку стола.

— Может, и прав ты. Золото, оно всегда рядом с кровью уживалось, оттого и в цене великой по свету ходит. Вон Кустов не брезговал, брал… Не разнюхивал, как ты.

Степан взъелся не на шутку:

— Что ты, батя, всё Кустова да Кустова трясешь? Что Кустов? — сам ему носил. Все вы: что ты, что Кустов, что Потехин — единым елейным маслом мазаны, все — обломки старого мира. Сычами с обломанными когтями жили после Октября на этой земле. На свою беду Советы простили вас, а к стенке бы надо. К сте-е-енке!

Слушая сына, старик мысленно смотрел на себя со стороны: вполне ли ловок был в жизни Дементий Максимович, всё ли урвал, что попадалось под его когтистую лапу?

— Уснул ты, что ли? — рассердился Степан на отца, довольно давно притихшего. — Приговор ему читаю, а он дрыхнет себе!

— Слушаю я, слушаю, Степа, — отозвался отец. — Ветер в верхах больно шумит.

— Ну, слушай. А я лаяться с тобой буду.

— Лайся, коли охота есть. Собака лает — ветер носит. Налаешься — спать крепче будешь.

Степан рывком поднялся и сел к столу, прибавил свет в лампе.

— Сколь с тобой ни живем, а всё как кобели цепные грыземся. Разные мы с тобой два полюса, по всем статьям разные: один к свету пробиться норовит, другой — дальше в землю стопудовой глыбой вгоняет его.

— Оно и видно — разные мы, — согласился старик. — Я в крови, как в нашей Иволге купался, а ты, чуть заприпахивало палёным — драпу дал. Разные мы и есть!

И вдруг старик заговорил о другом, прислушиваясь к ветру за дверями землянки:

— Теперя нам надо сидеть, Стёпа, здесь так, чтобы и старые наши тропинки муравой позаросли. Врагов у нас много. Мильтошники могут с собаками пойти. У них — служба, у нас — жись. Сны мне недобрые стали сниться: горы, лошади да мутные воды. В народе так толкуют: горы — к горю, мутная вода — к беде, лошади — к измене. Шибко сторожко жить теперь надо. Да грыземся вот… а на одной доске гробовой стоим. Ты думаешь, легко мне сносить грубости твои, думаешь, не ранят они сердце моё? Читаешь библию, так мотай на ус, учись жить-то.

Степан молчал. Смолк и Дементий Максимович, вслушиваясь в нарастающий шум сосен наверху. На душе его, как в сосновом бору в непогоду, было сумрачно, пустынно и смутно. Сон к нему в эту ночь не шел. Лишь под утро старик угомонил свои мысли и забылся.

И вот он, Дементий Сволин снова на боевом коне. В бинокль просматривает ковыльную забайкальскую степь. Конь под ним пляшет и рвет удила, под вестовым Елисеевым — тоже добрый конь, вороной масти с лысиной по морде.

Подскакал прапорщик Щеглов, он же командир разведки эскадрона и он же любимчик атамана Семенова. Сволин берет под козырек. Прапорщик, вздыбив коня, указывает рукой на впадину в степи, отдает рапорт:

— Господин капитан! Преследующие нас силы красных стоят бивуаком в трех километрах от нашего расположения. При них — четыре трехдюймовые пушки, пять станковых пулеметов, две кухни. Бивуак охраняется верховым патрулем, пулеметчиками.

— Вольно! — Сволин опускает руку. — Сотенных ко мне!

Явились сотенные. Отдает приказ:

— Спешенных поставить цепью, окружить бивуак красных и в пять ноль-ноль зажечь ковыль, но чтобы пламя по ветру на красных шло. Остальным приготовиться к конной атаке. В бой поведу самолично.

И вот вспыхнул ковыль, и огненное полукольцо побежало в глубину степи. Время! Сволин отдает команду:

— Шашки — вон! За мной, в атаку, рысью марш!

И понеслась по горящему ковылю быстрая лавина бешено всхрапывающих коней. Над нею — блеск озаренных пламенем клинков в руках кавалеристов. Плотно идут, стремительно. Сволин — впереди. В клубящемся дыму он видит цель. Взмах налево, направо, налево, направо… Под ударами падают, как кули с мукой, люди в новеньких шлемах с красными звездами во лбу.

И смяты, и порубаны — позади.

Сволин вылетает на простор, не охваченный дымом, и видит, как старательно пулеметчик красных посылает свинцовую струю по левому флангу его эскадрона. Разворот, шпоры. И вот уже конь под Сволиным вихрем взмывает над пулеметом. Пулеметчик захватывает руками голову и, побелев от ужаса, бежит прочь от пулемета. Но нет… От Сволина никто не уходил! Разворот коня, и вот уже клинок лихо опускается на голову молоденького пулеметчика. Смертельно раненный конь с размаху падает рядом с пулеметом, вместе с ним припадает к земле и Сволин. И, странное дело: из разрубленной им головы пулеметчика сыплются и катятся по земле «рыжики» — золотые империалы последнего монарха Руси. Точно такие, какими оплачивается служба Сволина. Он подбирается к пулеметчику и гребет, гребет горстями, пригоршнями совсем не пахнущие кровью дорогие «рыжики». Их много! И чувствует Сволин, как «рыжики», плотно осевшие в его карманах, неумолимо тянут его тело к земле. Беспокоит мысль: «Унесу ли?»

Он крутит башкой и кричит вестовому:

— Елисеев, коня!

В это время на него ураганом налетает краснозвездный всадник. Как и пулеметчик, Сволин закрывает свою голову руками. Но блеск молнии над ним разваливает его голову надвое, и сквозь пальцы рук, чувствует Сволин, потекли точно такие же «рыжики». Сволин пытается сжать рану, чтобы не высыпались «рыжики», но руки предательски не слушаются. Закоченели. Пытается кричать, но рот перекошен сабельным ударом. Наконец ему удается издать нечленораздельный вопль.

Степан трясет его, просит повернуться на другой бок. Старик открыл глаза. Как после быстрого бега, дышит он тяжело, прерывисто. Ошалело смотрит мимо Степана:

— Когда-то было, а теперя снится… Поглико ты! Тьфу!

…Весь извелся Степан, обдумывая, как уйти в Крутояры теперь, когда леса стоят погруженные в глубокие январские снега. Три дня тесал он осиновые доски, мастерил широкие охотничьи лыжи. А утром на четвертый день не нашел их — отец изрубил и сжег.

— Как это понимать? — напустился на него старик. — Бросить отца решил? Волюшки захотел? Жизня, значит, мною устроенная, прискучила, солонинка приелась? Сам подохнешь — туда и дорога богоотступнику, а меня пощади. Что я тебе худого сделал? Какой ни есть я, а всё — отец тебе, родной.