Евгений Гуляковский - Сезон туманов

— Люди сами начали войну. Людям нравится война, а сейчас ты пытаешься нас убедить, что вы хотите мира. Я не знаю, зачем ты лжешь. Люди любят прятаться за углами и нападать из засад, не надо только считать нас простаками. Мы не верим тебе.

— Проще всего не верить... Думаешь, мне легко было убедить наших согласиться на прекращение войны? Но они согласны. Я принес вам их согласие на мир, они готовы забыть все годы войны, им нелегко это сделать, но они обещают, а люди держат свое слово. Вы ведь ни разу даже не пробовали заключить с ними договор, почему бы не попытаться сейчас?

— Пусть ваши корабли прилетают. Мы сумеем подготовиться. К их прилету здесь не останется людей. Нам не о чем говорить.

Он чувствовал себя так, словно все глубже погружался в трясину. Они не понимали друг друга. Наивно было надеяться на легкий успех. Слишком различны цели, различны критерии в оценке средств, которыми они достигаются. Все напрасно, он проиграл... Груз войны оказался тяжелее, чем он думал. «Ведь мы для них только средство, просто живой материал для размножения им подобных, они даже не знают другого способа, это просто такие вампиры, разновидность люссов!..» Так ему говорили, а он не поверил... Не верил и сейчас, несмотря ни на что, просто дорога оказалась дольше, чем он думал, труднее... Ротанов медленно повернулся, сделал шаг, другой. Обернулся. Протянул ей сверток, неловко зажатый под мышкой с самого начала разговора.

— Это тебе подарок. От одной земной девушки. Она любит солнце, любит разжигать костры, любит бегать по траве босиком, не знаю, можешь ли ты это понять... Однажды ты помогла мне... Я никогда этого не забуду. И все равно не позволю вам убивать друг друга, чего бы это ни стоило.

Она взяла коробку. На запястье у нее блеснуло что-то очень знакомое, какие-то металлические квадратики тусклого матового цвета, почти сливающиеся с кожей.

— Ротанов... Ты не должен больше приходить в город. Больше тебя не пропустят.

Он кивнул ей в знак того, что понял, и пошел прочь, уже не оглядываясь.

Филин проснулся на рассвете. Несколько секунд он тупо рассматривал куст, под которым лежал. Длинная фиолетовая пружина, вся усыпанная холодными каплями росы и ворсистыми пупырышками, раскачивалась над самым его лицом... Он точно помнил, как его несли, завернутого в сетку. Это было вечером, а сейчас утро, и он не знает, когда уснул и как оказался под этим кустом.

С зудящим жужжанием мимо пронеслась стреконожка, похожая на рогатую летающую змею... Было приятно лежать так, лениво расслабившись, смотреть на застылый под росой куст и ждать, когда первые лучи солнца коснутся обнаженной кожи... Эта мысль показалась странной, он чуть шевельнул рукой и убедился, что на нем, кроме коротких шорт, не было никакой одежды. Но ему совершенно не было холодно... Может быть, они бросили его здесь недавно или попросту потеряли? Впрочем, к чему утруждать себя сложными рассуждениями, ему хорошо и так. Вернуться, не вернуться... Какая разница... «Пим»,— сказал кто-то отчетливо. Филин точно знал, что этот звук идет словно бы изнутри. Лежа с закрытыми глазами, он был совершенно уверен, что вокруг никого нет и нечего бояться. А сам этот звук к нему не имеет пока отношения и не будет иметь, прежде чем солнце не коснется его голодной кожи... «Кожа не бывает голодной»,— возразил он себе. Ну хорошо, холодной... Зачем цепляться за какие-то пустяки? Очень хочется спать, он проснулся слишком рано... Нужно было подождать, пока солнце поднимется повыше... Далось ему это солнце... Когда он ел последний раз? Вообще, сколько прошло времени с тех пор, как он так нелепо попался?.. «Спать,— сказал он себе.— Не,- нужно ни о чем думать, нужно только спать и ждать солнце». Но сон не шел. Мешала странная тревога, совершенно неуместная в таком уютном и спокойном месте. Для того, чтобы покончить с нею, он решил пойти на уступки и спросил себя в упор: «В чем дело? Чего тебе надо?» И кто-то маленький внутри него, совершенно маленький и незначительный, но все же дьявольски упрямый, сказал: «Мне надо знать, какого черта ты валяешься посреди леса голый, вместо того чтобы идти на базу, выручать пилота. И вообще, что, собственно, произошло?»

Вопрос требовал ответа, а его не было. Филин ворочал вопрос, как каменную глыбу, и чувствовал, что чем сильнее он хочет ясности, тем больше становится глыба, словно тяжелая рука опускается на лоб, глуша сознание... Тогда он рассвирепел окончательно, и это помогло ему сесть. Солнце поднялось достаточно высоко, он лежал на самой вершине холма и заметил это только сейчас, когда приподнялся.

Теперь его голова и плечи попали в полосу солнечного света, но он не ощутил тепла. Однако гложущий голод стал отпускать, исчезли навязчивые мысли о пище, думать становилось с каждой минутой все легче. Вместе с этим облегчением росла тревога, он будто постепенно приходил в себя после долгого тяжкого забытья. Филин ухватился за эту мысль, потому что она хоть что-то объясняла.

Они могли ударить его и не рассчитали удара. Решили, что с ним все кончено, и бросили здесь в лесу... «Ну да, вечером, накануне сезона...» Он тут же отогнал прочь эту ледяную, хватающую за горло мысль. В конце концов, ему могло повезти, никому не везло, а ему повезло, что ж здесь такого...

«Ведь я же прекрасно чувствую, знаю, что со мной все в порядке...» — успокоил он себя, и потому, что ему приходилось себя успокаивать, ледяная рука на горле сжалась крепче. «Нет, этого не может быть! В этом так просто убедиться!..» Он ощупал голову, потом лицо. Это ему ничего не дало. Ровным счетом ничего он не обнаружил. Не было следов удара и не было бороды. «Выходит, они меня побрили...» Он понимал, что эта последняя дикая мысль его уже не спасет. Брился он последний раз на базе дней десять назад... Чтобы не сойти с ума от нарастающего ужаса, он запретил себе думать об этом, запретил анализировать и выяснять. Решил поступать и действовать так, как должен был действовать сейчас Филин. Словно от того, что он не будет думать о происшедшем, он сможет отодвинуть этот кошмар, уменьшить его последствия...

— Фил,— сказал голос.— Тебе пора. Мы давно тебя ждем.

— Да, да,— ответил он машинально,— я сейчас... Значит, нужно встать. Сориентироваться. Местность незнакомая, но это ничего, если идти на двадцать градусов левее солнца, он так или иначе выйдет к реке, и уж она выведет его к базе...

— Перестань дурить, Фил, тебе надо не на базу, а в город. Работы давно начаты.

— Я знаю. Я иду в город.

Он почти бежал, словно можно было убежать от того, кто притаился у него под черепной коробкой, от этого голоса...

Он бежал минут сорок, все время сверяясь по солнцу, стараясь не ошибиться в отсчете тех двадцати градусов, которые должны были вывести его к реке. И когда взобрался на высокий холм специально, чтобы осмотреться, и увидел прямо перед собой, не больше, чем в трех километрах, город,— он понял, что проиграл. Тогда он сел на вершину холма. Перед глазами все смазалось, поплыло. У него не было даже ножа, чтобы убить себя.