Виктор Колупаев - Фирменный поезд «Фомич»

Иван ничего не сказал, протиснулся между людьми и пошел по коридору в сторону купе проводниц.

— Вот и пусть ходит ищет себе в другом месте.

Никто не бросился вслед за Иваном…

25

— Что еще нужно сделать? — спросил Степан Матвеевич.

— Ничего, — буркнул Семен. Он вдруг ни с того ни с сего сник, увял, постарел.

Но он все же шагнул к макету, поднял ногу прямо в ботинке, опустил ее в крышу, и снова, как в молоко, вошла она туда, потом вторую, погрузился по пояс, исчез весь, даже не взглянув на нас.

— Все равно ничего не понял, — сказал Валерка.

— Я тоже, — сказал Степан Матвеевич.

Ничего не понял и я. Никакого дополнительного секрета и фокуса здесь не было. Семен исчез, и все.

— И этот навек, — прошептал начальник поезда.

Но Семен исчез не навек. Голова его вынырнула из крыши даже нетреснувшего и нераскрывшегося макета, потом плечи, туловище, руки, ноги. Вот он спрыгнул на пол и преспокойно уселся на свое место.

— Демонстрационный зал там, моды показывают.

И все.

— Так в чем же дело? — устало спросил Степан Матвеевич.

Никто не знал. Валерка по своей инициативе снова подошел к макету и попытался влезть в него. Нет. Ничего у него не вышло.

— В чем дело, Семен? — умоляюще проговорил Степан Матвеевич. — Ведь для дела, для спасения…

— Не знаю. Я прохожу, а вы почему-то нет. Так он устроен.

Семен не врал. Да и для чего ему было сейчас врать? Просто макет впускал в себя только его и Валерия Михайловича.

— Вы точно не знаете?

— Ничего я не знаю. Я думал, он всех пускает, кто хочет.

Хорошо заметная растерянность поселилась среди нас. Ну работай, голова, работай! Что ж уж, совсем безвыходное положение, что ли?

— Надо знать, для чего этот макет был создан, — сказал Федор. — У него какое-то одно-единственное назначение.

— Что значит для чего? — не понял я.

— Ну тот, Афиноген-то, для чего его сделал? И почему бабуся не взяла его с собой?

— Дарственная, — пробормотал Семен.

Его никто не слушал. При чем тут дарственная? Никакой дарственной не было. Бабуся совсем не хотела везти этот чемодан своей родственнице и ее дочери, потому что у них и так вся жизнь в тряпках. Вроде злого подарка был этот чемодан. И что имел в виду Афиноген, когда создавал эту чудовищную игрушку?

А поезд отстукивал свою нескончаемую песню. Стандартно и ритмично вздрагивали колеса вагона. Мимо проносились столбы электропередачи, отдельные группки деревьев и озерца, уже едва различимые в начинающей сгущаться темноте.

Наступала ночь. А жара все не спадала. Правда, не так уже дышало жаром от окон. Исправная вентиляция в какой-нибудь час превратила бы это пекло в нормальную для человека атмосферу. Но вентиляция не работала с самого Фомска.

Все это проносилось у меня в голове каким-то вторым слоем, скорее как реакция на органы чувств, а не как сознательное размышление. А думал я о бабусе. Какой-то секрет был в этом макете, придуманный специально для двух любителей всяких модных тряпок.

Минуты две длилось это нестерпимое молчание. Даже Семен, кажется, начал понимать что-то. Да и поуспокоился он после ухода Ивана. Вот это закрутилось в нашем фирменном поезде! Однако что же имел в виду этот неудавшийся ученый, непризнанный Афиноген? Ведь те, для кого он сработал эту игрушку, могли, конечно, входить в нее беспрепятственно. Иначе для чего все это? Тут сомнений быть не может. Они могли входить. Семен и Валерий Михайлович тоже. Значит, у них есть что-то общее. Но что? Любовь к тряпкам? Это уже, наверное, ближе… Но вряд ли Семен страдал страстью к тряпкам как к таковым. Значит, надо еще ближе. Страсть, страсть. Стяжательство. Ага! Вот оно! Не просто любовь, а страсть к стяжательству, безмерное престижное потребление! Всего, что только можно отхватить. И ковры, и заграничные туфли, и книги, которые ровными безмолвными рядами стоят за стеклами полированных шкафов, и автомобили, на которых пять-десять раз в году ездят на речку. Но престиж, престиж! Я имею, я обладаю, у меня лучше, я смог, я изворотливее, я умею жить!!! А вы нет…

Для меня или для Ивана такое было невозможно. Вечная нехватка денег. Если и книги, то для работы и для души, не все подряд, а строго выборочно, хотя и после этого комнату в основном населяют только книги. Никаких эмоций при виде купленного приятелем автомобиля, разве что легкое удивление и чуть более глубокое непонимание.

Стоп! Значит, престижное потребление… стяжательство. Хотя стяжательство — это грубо и обидно.

— Я вот что думаю, — сказал я. — Этот макет впускает в себя только тех, у кого имеется страсть к безудержному потреблению, к потреблению престижному, когда это потребление становится уже единственным смыслом жизни. Только для таких этот макет и создан.

Семен не полез в бутылку, даже не обиделся. Я полагаю, что моя мысль и не была для него оскорбительной. Скорее она могла вызвать в нем только гордость за самого себя. Вот ведь, сам додумался! Никто не учил… Жизнь разве что научила! Так от жизни брать уроки не стыдно.

— Сами посудите, — воодушевился я. — Для кого была сработана эта игрушка-чертовщинка? Для жены ученого Коли и его дочери, которые, по словам бабуси, всю жизнь свою видят только в тряпках. Семен вот прошел безболезненно…

— Я не крал, между прочим… — спокойно заметил Семен.

— Я сейчас не про это. Валерий Михайлович тоже. Как написано в рассказе у Федора…

— Ну, рассказ тут, наверное, ни при чем, — остановил меня Степан Матвеевич.

— А вы его еще не читали. Хотя взаимоотношения Валерия Михайловича с вещами, может, и заметили. А в рассказе…

— Не надо про рассказ, — попросил Степан Матвеевич. — Тут, кажется, и без рассказа все становится ясным.

— В рассказах моих неправды быть не может, — подал свой голос писатель Федор. — Если я что написал, значит, так оно и есть на самом деле. Валерий Михайлович может подтвердить. Да и в Фомске многие. Было у меня несколько рассказов с трагическим концом. Так ведь эти люди и в самом деле плохо кончили. Я потом уже и не…

— И все-таки с рассказами давайте повременим, — попросил Степан Матвеевич. — Дело к ночи, а у нас еще ничего не сделано.

Писатель Федор обиженно замолчал. Не за себя он обиделся. Он вообще, как мне казалось, не мог обижаться, если дело касалось его самого, а за свои рассказы, которые если были написаны, то как бы становились самостоятельными сущностями, независимыми от автора и живущими в мире уже по каким-то своим законам, хотя и непонятным, но все же необходимо имеющимся.