Николай Чадович - Бастионы Дита

На себя Хавр помимо всего прочего напялил громоздкий колонтарь, при каждом шаге позвякивающий сотнями стальных бляшек — вещь в походе и наступательном бою крайне неудобную, — и шлем, чье навершие клювом загибалось вперед, а забрало напоминало ослиную челюсть. Он единственный среди нас захватил с собой ружье. Для Ирлеф, одетой, естественно, в мужской костюм, такой груз показался чрезмерным. Мне же эта пищаль вообще была без надобности — я с таким же успехом врага и камнем пришибу.

Из города мы выбрались поодиночке, конспирации ради завернувшись с ног до головы в просторные балахоны, входившие в наше снаряжение на правах плащ-палаток. Стража у ворот хоть и пялилась на нас во все глаза, противодействия не оказала — ни словом, ни делом. Вновь соединились мы, как и было условлено, в глубоком овраге, примечательном тем, что у спуска в него, колесами вверх, лежал обгоревший остов огнеметной машины. Городские стены к тому времени уже исчезли за горизонтом, да и сам этот горизонт, для миров Тропы всегда весьма условный, затушевался сизоватой хмурью.

В овраге я без сожаления расстался с необъятным балахоном и почти всей другой амуницией, оставив при себе только баклажку с зелейником да запас вяленого мяса. На возражения Хавра было сказано, что до этого мне пришлось пройти налегке немало пустынь — как ледяных, так и раскаленных, — поэтому там, где растет трава, плодоносят деревья и водится всякая живность, я уж точно не пропаду. Второй вопрос, из-за которого у нас случились разногласия, касался еды. Хавр предлагал все ее наличные запасы считать неприкосновенными, а пока питаться, так сказать, чем Бог пошлет. Мои контрдоводы для краткости можно было сформулировать так — будет день, будет и пища. Сначала съедим все, что прихватили с собой, а уж потом приступим к выколачиванию милостыни из природы. Кто знает, может, к тому времени мы уже назад вернемся. Или загнемся где-нибудь, что также не исключено. Зачем же перед смертью лишний груз таскать.

Меня поддержала Ирлеф, тюк которой размером был только вполовину меньше ее самой. Хавру осталось лишь махнуть рукой — конченые вы, дескать, люди, ничего вам не надо, ни оружия, ни припасов.

Дальше мы двинулись не по дороге, хоть и проселочной, но с виду вполне приличной, а по самой что ни на есть пересеченной местности. Исполинские борозды, привлекшие мое внимание еще во время предыдущей загородной экскурсии, состояли из множества бороздок поменьше, каждая из которых тем не менее могла служить окопом для целой своры матерых циклопов. Колючий кустарник, весьма похожий на земной терн, только цветочки имевший не белые, а синенькие, покрывал все вокруг и пешим прогулкам тоже не способствовал. Вот таким манером, вверх — вниз, вверх — вниз, едва успевая прикрывать лицо от шипов, мы двигались довольно долго. Дважды в этом достаточно однообразном пейзаже я замечал следы сравнительно недавних Сокрушений — один раз это было нечто вроде метеоритного кратера, заполненного желтой грязью, которая, прежде чем засохнуть, долго и бурно кипела, во втором случае мое внимание привлекла угольно-черная глянцевая проплешина, все кусты вокруг которой превратились в замысловатое кружево антрацитовых узоров.

Спустя несколько часов меня начало мутить, но не от усталости, а от возникшей где-то в утробе тошнотворной, горячей, распирающей тяжести. Во рту появился уже знакомый желчный привкус. Я знаком остановил Хавра и присел на корточки.

— Подожди… Что-то неладно со мной… Кишки выворачивает…

— Значит, опять твой Срок подошел, — Хавр мельком глянул на меня. — Сначала они чередой идут, как понос, а уж потом нормальный ритм установится. Со мной тоже так было. А пока хлебни зелейника. Такое дело откладывать нельзя.

Откупорив мою баклажку, он с видом фокусника плеснул на ладонь несколько капель.

— Вода. Чувствуешь? А вот так, — он на пол-оборота повернул горлышко влево, — уже зелейник. Глотай.

Как ни старался я сдержать себя, а к баклажке припал, как пьяница к стакану с опохмелкой. Тошнота, жар и боль в мышцах сразу прошли. Я вроде бы даже и улыбнулся, хотя на самом деле мне бы полагалось зарыдать. Жалок всякий, сотворивший себе кумира, а тем более и угодивший в непреодолимую зависимость от него.

К этому времени и Ирлеф, отставшая где-то на последнем подъеме, догнала нас. Вид у нее был похуже, чем у меня пару минут назад.

— Где же ты была, любезная? — ухмыльнулся Хавр. — Цветочки собирала? А ведь нам еще шагать и шагать.

Чтобы дать ей хоть немного передохнуть, я слабым голосом пробормотал:

— Подождем… Что-то слабо ваш зелейник помогает…

Ирлеф рухнула рядом со мной как подкошенная. С дыханием у нее было совсем неладно. С таким дыханием нужно на курорте прохлаждаться, а не по оврагам шастать. Совсем закисли они там за своими бастионами, отвыкли от ходьбы, как курица от полета.

— Ну что, довольна? — жестокосердный Хавр продолжал свои словесные атаки. — Что теперь с тобой делать? А ведь мы даже до Окаянного Края не добрались! Навязалась на мою шею! Куда я доберусь с такой попутчицей! Может, вернешься, пока не поздно?

— Нет! — Ирлеф встала. — Пошли.

Пошли так пошли. Зла я на нее не держал, поэтому проявил сострадание — отобрал тюк. Теперь, продвигаясь вперед, я старался не выпускать из поля зрения обоих своих спутников: Хавр мог выкинуть какой-нибудь зловредный фокус, а Ирлеф — безнадежно затеряться в совершенно непривычной для нее местности. Отвечай потом перед Сходкой.

Хавр заметно сбавил темп — то ли тяжелая амуниция давала о себе знать, то ли нас пожалел (хотя в последнее верилось с трудом). Так мы преодолели бессчетное количество мелких и с дюжину действительно глубоких оврагов, притерпелись к укусам терновых шипов, спустились на затянутую туманом равнину, долго брели через молодой редкий лес, выросший на месте другого леса, своей природой этому новому совершенно чуждого (окаменевшие стволы его деревьев, похоже, рухнувших в одночасье, устилали землю, словно изрубленные в жесткой сече воины-великаны), вброд преодолели реку, в которой тины, ряски и кувшинок было больше, чем воды, и снова вступили в чащобу, раньше, по-видимому, составлявшую единое целое с погибшим массивом.

Деревья эти не имели ничего общего с лиственными растениями и видом своим скорее напоминали неимоверно разросшиеся кораллы, вознесшие к небу тысячи бледно-голубых и розовых побегов — семисвечников. Почти на каждом восседала крупная, совершенно неподвижная птица, которую легко можно было принять за неотъемлемую часть растения — за некий экзотический плод, к примеру. Все они, казалось, спали, втянув голову глубоко в плечи. Среди древесных корней, на голой, обильно испятнанной пометом земле (даже на столь унавоженной почве вблизи коралловых деревьев не росло ни единой былинки) лежали груды костей, когда-то принадлежавших крупным копытным животным.