Гай Дойчер - Сквозь зеркало языка. Почему на других языках мир выглядит иначе

Ограниченная свобода

Так чем же закончились долгие метания между природой и культурой? Сторонники идеи, что обозначение цветов следует абсолютным законам природы, просто принимали желаемое за действительное – почти для всех правил нашлись исключения. И все же сходство языков в выборе фокусов слишком поразительно, чтобы счесть его случайным: огромное большинство языков все же ведет себя вполне предсказуемым образом – что было бы трудно объяснить, если бы культуры выделяли цвета исключительно по своей прихоти. Это непростое равновесие между сходством и различием особенно ярко проявляется в порядке возникновения названий цветов в разных языках. С одной стороны, в большой выборке языков находятся исключения почти из всех предсказаний: единственное правило, которое по-прежнему не знает исключений, – что красный всегда получает обозначение первым (после белого и черного). С другой стороны, огромное большинство языков подчиняется последовательности Гейгера либо ее альтернативному варианту (где зеленый стоит перед желтым), и это не может быть простым совпадением.[154]

Таким образом, данные, появившиеся в последние десятилетия, не принесли победы ни одной из сторон – ни хищным культуралистам, ни педантичным нативистам. Или, скорее, обе стороны остались довольны и получили свое, потому что они могут продолжать до изнеможения споры о том, определяются ли понятия цвета преимущественно культурой или преимущественно природой.[155] (Соглашаясь с коллегами, научной карьеры не сделаешь.) Но всякий, кто хоть немного беспристрастно изучит доводы сторон, обнаружит, что в притязаниях каждой есть доля истины: и культура, и природа по праву претендуют на понятия цвета – но ни одна сторона не одерживает верх.

В свете всех данных мне кажется, что расстановка сил между культурой и природой удачнее всего может быть описана простой формулой: культура пользуется ограниченной свободой. Культура в значительной мере свободна в разбиении спектра на понятия – но только в известных пределах, поставленных природой. Мы пока далеки от понимания конкретной анатомической основы этих ограничений, но уже ясно, что вряд ли природа жестко диктует, как должно быть разделено цветовое пространство[156]. Скорее, природа предлагает оптимальные решения: деления, которые лучше всего соответствуют особенностям строения глаза. Обычно цветовые системы в человеческих языках близки к этим оптимальным делениям, но языки не обязаны в точности им следовать, и директивы природы могут быть дополнены или даже попраны выбором культуры.

Во взаимодействии природных ограничений и факторов культуры следует искать и объяснение последовательности Гейгера.[157] В нашем отношении к красному, несомненно, есть биологическая основа: как и другие обезьяны Старого Света, люди устроены так, что он их возбуждает.[158] Я однажды видел в зоопарке знак, который предупреждал посетителей, одетых в красное, чтобы они не подходили слишком близко к клетке горилл. А эксперименты с людьми показали, что демонстрация красного цвета вызывает физиологический эффект, например, снижение электрического сопротивления кожи, что является показателем эмоционального возбуждения. Для этого есть веские эволюционные причины: красный цвет маркирует многие жизненно важные вещи, прежде всего опасность (кровь) и секс (красный зад самки павиана, к примеру, сообщает, что она готова к спариванию).

Но на особый статус красного повлияла и культура, ведь, в конце концов, люди находят названия для вещей, если ощущают потребность говорить о них. В простых обществах красный наиболее важен в культурном отношении – прежде всего как цвет крови[159]. Более того, как и предполагал в 1858 году Гладстон, интерес к цвету как абстрактному свойству, вероятно, развивается рука об руку с манипулированием красками, когда цвет начинает восприниматься как отделимый от конкретного предмета. Красные красители наиболее часты и просты в изготовлении, и множество культур использует для крашения лишь черный, белый и красный цвета. Короче говоря, как природа, так и культура отдают красному предпочтение перед другими цветами, и это согласие может быть причиной того, почему красный – всегда первый в спектре получает название.

За красным следуют желтый и зеленый, и лишь потом появляется синий. И желтый, и зеленый кажутся ярче синего, при этом желтый намного ярче любых других цветов. (Как объясняется в приложении, мутация в ветви приматов, приведшая к особой чувствительности к желтому цвету, усилила способность наших предков замечать спелый желтоватый фрукт на фоне зеленой листвы.) Но если бы интерес к наименованию цвета определялся просто яркостью, то, конечно, желтый, а не красный, был бы первым цветом, которому дали бы отдельное название. Поскольку это не так, мы должны искать объяснение предшествования желтого и зеленого синему в культурном значении этих двух цветов. Желтый и зеленый – это цвета растительности, и разница между ними (например, между цветом спелого и неспелого фрукта) имела практическое значение, о котором, вероятно, нужно было говорить. Желтые красители тоже оказались довольно легкими в изготовлении. Культурное значение синего, с другой стороны, очень ограниченно. Как уже говорилось, синий в природе чрезвычайно редок как цвет материала, а сделать синие краски весьма трудно. В простых культурах человек может прожить жизнь, ни разу не увидев действительно синего предмета. Конечно, голубой – это цвет неба (и для некоторых из нас – моря). Но в отсутствие сколько-нибудь практически значимых синих материалов потребность найти особое имя для этой протяженной пустоты была не особенно острой.

Много воды Скамандра утекло с тех пор, как великий исследователь Гомера, иногда развлекавшийся исполнением обязанностей премьер-министра, пустился в одиссею по «виноцветному морю» в погоне за человеческим чувством цвета. Экспедиция, которую он начал в 1858 году, с тех пор несколько раз обогнула земной шар, ее носило туда и сюда мощными идеологическими течениями и бросало в самые бурные научные противостояния своего времени. Но далеко ли она ушла на самом деле?

Если трезво рассудить, в каком-то смысле мы сегодня едва ли продвинулись дальше исходного гладстоновского анализа 1858 года. Правда, это настолько трезвая мысль, что придется очень сильно потрудиться, чтобы найти в современных источниках подобное признание. Вам повезет, если вы, покопавшись в лингвистических дискуссиях, вообще найдете упоминание Гладстона. Если он все же появится на сцене, то будет низведен до формального примечания насчет «пионерских попыток» – обычно приберегаемого для тех, кого неудобно не упомянуть, но кого никто не будет читать. И все же предположение Гладстона о том, что гомеровские «первоначальные понятия цвета восходят к природным явлениям и объектам»[160], было настолько тонким и дальновидным, что многое из сказанного им полторы сотни лет назад лучше не скажешь и сегодня – и это справедливо не только в отношении его анализа греческого языка Гомера, но и в описании ситуации во многих современных обществах: «Цвета для Гомера были не фактами, но образами: его слова, описывающие их, – сравнение с природными объектами. Тогда не было фиксированной терминологии цвета; и гению каждого поэта надо было создавать свой словарь»[161]. Например, антрополог Гарольд Конклин в одном часто цитируемом пассаже объясняет, почему хануну[162] на Филиппинах называют блестящий коричневый кусок свежесрезанного бамбука «зеленым» – именно потому, что он «свежий», так как это и есть главное значение слова «зеленый». Конклин, возможно, знать не знал, как объяснял Гладстон, почему Гомер использует слово chlôros для коричневатых свежих прутьев. Но если читатель, сравнивший их анализ, подумает, что Конклин просто перенес свой пассаж целиком из «Гомера и его времени» – его стоит простить.