Алексей Корепанов - Время Черной Луны

А ведь это мы с ним, замирая от нежности и счастья, когда-то ласкали голые плечи, впивались в губы, шептали что-то той, первой, неповторимой, шалея от страсти в темноте прокуренной комнаты общежития...

Так может быть, действительно, - лучше отвернуться и зарыться головой в сломанные ветки, и не видеть ничего, и не слышать ничего?..

Так будет лучше?..

Я отвернулся от них и увидел чьи-то босые ноги. Девушка в перепачканном землей светлом платье стояла у входа, она возвышалась над полом, как грозная богиня мщения... нет, просто я смотрел на нее снизу вверх, лежа на утрамбованном полу, и поэтому она показалась мне очень высокой. Вот уж, поистине, "дэус экс махина"... Девушка вновь выручала меня, как тогда, в темнице Хруфра. Было непонятно, вошла ли она в это жилище снаружи, из-за свисающей шкуры, или возникла прямо из воздуха, явившись моим воплощенным желанием о помощи.

От топчана доносилось возбужденное дыхание. Девушка, не глядя на меня, бесшумно бросилась вперед, схватила пистолет и направила на топчан.

- Встать!

Ее не очень уверенный голос прозвучал, тем не менее, так неожиданно для только-только приступающего к настоящему пиршеству мускулистого существа, что существо, вздрогнув, оторвалось от тела Донгли и обернулось. Увидело еще одного героя, вернее, героиню этого краткого спектакля, с оружием в руках, - и растерянно замерло.

- Руки за голову, спиной ко мне, - продолжала командовать богиня мщения.

Существо без колебаний подчинилось. Оно было трусовато, я знал это, оно никогда не бросилось бы на пистолет. Вот в окно или дверь - другое дело, но до них было далеко.

- Пять шагов ко мне, не оборачиваться.

Я понял ее замысел. Прямо за спиной покорно попятившегося существа, рядом с деревянной крышкой, находилось отверстие, ведущее неизвестно куда. Существо с криком провалилось в это отверстие, и крик сразу оборвался, словно обрезанный ножом, как будто под полом разверзлась болотная топь или озеро горячей смолы. Донгли по-прежнему лежала на топчане, положив руки на бедра. Веки ее дрожали, она явно возвращалась из глубины беспамятства и силилась открыть глаза.

- Развяжи меня, - попросил я богиню мщения.

Она положила пистолет на пол и склонилась надо мной, распутывая узел на моих запястьях.

- Почему ты ушла тогда из темницы, не подождав меня?

- А разве тебе была еще нужна моя помощь?

Она была функцией. Она была спасательницей в сложных ситуациях. Хотя я никогда не принял бы ее за спасательницу; уж если кому-то и нужно было играть эту роль - так не ей, а, скорее, Донгли. Но я не имел права на выбор; выбор здесь происходил вне и помимо меня.

Спасательница уже развязывала мои ноги, и чем больше я смотрел, как она сосредоточенно возится с веревкой, тем сильнее становилось мое желание поплакаться, рассказать о своих горестях и невеселых думах. Я не был киногероем, я с одинаковым треском провалился бы как в Голливуде, так и на киностудии имени Довженко; я чувствовал, что устал, и мне хотелось немного поплакаться спасательнице. Она, вероятно, уловила мое настроение, потому что, не дождавшись ответа на свой вопрос, выпустила из рук развязанную веревку и сказала, слегка нахмурившись:

- Ты бы оставил нас пока. Подыши свежим воздухом.

Пренебрегать такой рекомендацией, пожалуй, не следовало. Подобрав пистолет и запретив себе глядеть в сторону топчана, я прошел мимо спасательницы, отогнул свисающую до пола шкуру и вышел из сруба.

Снаружи не оказалось ни речной низины, ни самой реки; не было деревьев, где нас засек наблюдатель служителей храма Уо, не было и дороги. Долина с одиноким замком на горизонте тоже отсутствовала, а это значило, что то ли вызволивший меня и Донгли бедж завез нас в какие-то иные края, то ли изменились сами края. Ничего особенного и удивительного в этом не было, я уже привык. Вокруг зеленел лес, с неулыбчивого неба накрапывал дождик, чуть слышно шурша в листве и еще резче подчеркивая глубокую тишину, которая явно не была кратким перерывом в орудийном грохоте или реве грузовиков, или гуле самолетов, или веселье выбравшихся на лесной пикничок, а казалась основательной, давней и, если можно так выразиться, имманентной данному миру. Хотя, конечно, мое первое впечатление могло быть обманчивым.

То, что изнутри было срубом, снаружи оказалось низким каменным строением с плоской крышей и замазанными глиной щелями в стенах. Это наспех слепленное неуклюжее сооружение без окон могло быть охотничьим домиком или сараем для хранения инвентаря. На крыше сидела большеглазая птица с веерообразным хвостом и, нахохлившись, смотрела на меня. Я взмахнул руками - это, по-моему, безотказно действует на голубей и ворон, - но сей гибрид совы и павлина даже не пошевельнулся.

Оставив птицу в покое, я прошелся по лужайке, приминая мокрую траву, и остановился под деревьями с мощными стволами, подобными слоновьим ногам. Серо-зеленая полосатая кора свисала с них лохмотьями, обнажая изрытую канавками красноватую, с прожилками, древесину, вызывающую ассоциации с мясными тушами на колхозном рынке. На основаниях стволов, уходящих в траву, вздувались молочно-белые гладкие полупрозрачные наросты - точь-в-точь как пузыри, которые современная детвора выдувает из жевательных резинок. Я стоял, засунув руки в карманы и машинально поглаживая свой заветный камешек, смотрел на эти слегка подрагивающие, как пульс на запястье, пузыри, и внезапно поймал себя на том, что не просто стою, а тщательно ворошу память, перетряхиваю ее, словно долго пролежавшую в шкафу одежду, в которой могла завестись моль. Моль могла проделать дыры в моей одежде - и куда же я тогда выйду, дырявый? Несколько глотков напитка забвения, выпитого в компании служителя Уллора, могли проделать дыры в моей памяти, а значит - во мне.

Я стоял под ветвями угрюмых деревьев, окруженный шорохом дождя, и предавался самому бесполезному из всех занятий: я пытался обнаружить дыры в собственной памяти, хотя понимал, что сознание мое просто не в состоянии справиться с такой задачей; нельзя ведь так вот определить, забыл ли ты что-то, если ты это действительно забыл. Но я все равно перебирал и перебирал свою память, копался в ней, рассматривал на свет, встряхивал, сдувал пыль, раскладывал аккуратными стопками...

Все как будто помнилось, все, кажется, было на месте. Как целовали мы Наташку Громову в детском саду, и как пылили ногами по летним лесным дорогам, воображая себя паровозами; как пахли астры и георгины на нашей клумбе, и как раскрашивал я красным карандашом губы Хрущеву на газетной фотографии, а мама ужасалась и говорила, что ее за это могут посадить, и ставила меня в угол; как наша учительница сказала нам перед уроком, что в космос полетел Гагарин, и как мы с ребятами строили снежную крепость; какой вкус был у газировки в стакане, который из двух краников наполняла мне на бульваре толстая продавщица в белом фартуке, и как тонула мама... Я погружался в глубины памяти, меня захлестывал поток памяти, я растворялся в памяти - и уже не хотел выплывать на поверхность, в то неуловимое "сейчас", которое постоянно, непрерывно и неумолимо тоже становится памятью. Я превратился в ребенка, играющего разноцветными пуговицами из маминой коробки, я рассматривал их, я любовался ими, и совсем уже не думал о том, что это только остатки, что коробка раньше была полней, что в ней не хватает пуговиц, закатившихся под диван, провалившихся в щели в полу нашего старого дома... Я не знал, я просто не мог знать, все ли уцелело в моей памяти после того, как я выпил напиток забвения. Черная Триада всасывала меня...