Журнал «Если» - «Если», 2001 № 03

Дождь хлестал, как на гравюре великого японского художника Хокусая, который рисовал его струи, словно толстые неразрывные линии или стрелы, пронзающие путников.

Путники брели, наклонившись вперед и покорно принимая телом удары ливня.

Казалось, дорога никогда не кончится.

В лесу было еще хуже, потому что деревья подгадывали момент, когда под ними проходили люди, чтобы опрокинуть на них ведра холодной воды.

Минца тревожила мысль — что сказать сотрудникам госбезопасности, как объяснить свое появление. Ведь бросаясь в неожиданный поход, он совсем запамятовал о присутствии там людей в черных чулках на физиономиях.

Поляна открылась неожиданно.

Стало светлее.

Ни вертолетов, ни чекистов там не было.

Не найдя ничего, достойного государственного интереса, они улетели в Москву заниматься более серьезными делами.

Помогая старшим, молодые люди первыми проникли в пещеру.

Здесь бойцы отдыхали и ожидали дальнейших указаний.

На стенах и даже на потолке при свете фонаря можно было увидеть росписи и всевозможные граффитти. На земле были обнаружены следы горячего супа.

— Впрочем, — сказал Минц, обследуя пещеру, — нашего бронтозавра можно будет восстановить. И это радует.

Он подошел к четырехугольному выступу в стене, где находилось подбрюшие бронтозавра. Сундук, наполовину ушедший в стену, был покрыт вековой пылью, и отличить его от прочих выступов было нелегко.

Вытащить сундук из стены оказалось делом нелегким, но в конце концов друзья справились.

Марина вспомнила, как в детстве боялась читать о похождениях Тома Сойера в пещере, где таился страшный индеец. Сейчас все повторилось, только без индейца.

Замок, которым был закрыт сундук, за века заржавел и без труда бухнулся на пол.

Внутри сундук был набит рухлядью, которую давно уже сожрала моль. Чихая и откашливаясь, они вывалили рухлядь на пол.

Боялись разочарования. Ведь не исключено, что разбойник Крутояр хранил в сундуке только дорогие одежды ограбленных современников.

К счастью, в глубине сундука отыскались ветхие мешочки, полные серебряных монеток невзрачного вида.

— Копейки, полушки и грошики, — сообщил Лев Христофорович. — Для музея представляют большую ценность, хоть навес на них не построишь.

А на самом дне обнаружились небольшие слитки золота. Аккуратные — как из-под станка.

— Из-под станка, — сказал Минц.

— Откуда? — удивилась Марина.

— Такие выдают путешественникам в Институте темпоральных исследований. Видно, один из них попал к разбойникам в лапы. Надо осторожней путешествовать. Спасибо тебе, наш неведомый коллега из будущих времен, который пожертвовал жизнью ради науки. Твое золото, полученное на путевые издержки, поможет нам построить навес для динозавра.

Они сдали золото и серебряные монетки в музей и разошлись по домам. У всех начиналась ангина.

С тех пор прошло полгода.

Бронтозавр стоит во дворе музея. Над ним построили стеклянный купол. В Гусляре теперь немало японских туристов. А недавно приезжал Спилберг.

Лебедянский более или менее примирился с женой, потому что развод неблагоприятно сказывается на имидже, а он собирается баллотироваться на вологодского губернатора. Раз в неделю Толик штурмует Минца, чтобы тот поделился с ним секретом пленки и памятливой воды. ФСБ он к этому не подключает, потому что боится: в таком случае никаких надежд на Нобелевку у него не останется.

Минц уверяет, что тема еще недоработана.

Остальные живут по-старому, если не считать того, что на будущей неделе Марина выходит замуж за Аркадия.

Литературный портрет

Неравнодушное достоинство

Как выяснилось, писать традиционный литературный портрет Кира Булычева — занятие абсолютно безнадежное. Известный критик, выслушав пожелания редакции, сдержанно сообщил, что постарается уложиться страниц в 80, но не обещает… Действительно, творчеству Мастера посвящены объемистые диссертации, да и то не всему целиком, а отдельным его аспектам. Поэтому данные заметки всего лишь попытка собрата по цеху понять причину неувядающей любви читателей к произведениям Кира Булычева.

С годами приходит понимание, что внутренняя свобода — это единственное достояние человека в его одиночестве перед жерновами времени. Счастлив тот, кому дано это понять, вдвойне счастлив употребивший эту свободу во благо другим, вне зависимости от того, хотел он этого или нет.

Кир Булычев — удивительный человек.

Я прекрасно помню, как впервые знакомился с произведениями писателей, чьи имена сейчас сияют на скрижалях отечественной фантастики. Помню их произведения, которые открыли для меня прекрасный и ужасный мир художественного вымысла. Впоследствии мне посчастливилось лично встретиться со многими из них, и воспоминания о первых встречах крепко сидят в моей памяти.

Но никак не могу вспомнить, когда и при каких обстоятельствах я впервые увидел Булычева, как говорят сейчас, «в натуре» и, как говорили в старину, составил знакомство с ним! Нет ли в этом какой-то загадки?

В попытках анализа творчества и личности Булычева вдруг обнаружилось: они так неразрывно связаны, что я порой не всегда растождествляю автора и его героев. Хорошо это или плохо? Наверное, не имеет смысла оценивать личные впечатления. Но хотелось бы понять, где истоки таких представлений.

Любопытно, что на любое произвольно взятое определение, характеризующее творчество того или иного автора, вполне найдется одно, два… много произведений Кира Булычева. Причем, будь то космическая опера, фантастический детектив, гротеск, альтернативная история, сатира, «твердая» НФ или сказочная фантастика — все найдется в его книгах. Редкий дар универсализма может вызвать зависть у иных коллег по цеху. Впрочем, к зависти и злопыхательству Булычеву не привыкать, уж он-то хорошо знает обитателей своего Гусляра…

Кстати, о «Великом Гусляре».

Если когда-нибудь историку, изучающему образы и символы XX века, понадобится беллетризированная хроника трудов и дней великой страны в последнюю треть рокового столетия — милости просим — «гуслярский» цикл в его распоряжении.

И впрямь, если поначалу подвиги и злоключения обитателей Гусляра воспринимаются через призму добродушного юмора, то с годами с ними происходят существенные метаморфозы, адекватные изменениям в стране и людях. И только сейчас, обратившись к ранним произведениям цикла, замечаешь, что не так все однозначно было и тогда, а сквозь бестолковую веселую суету гуслярцев уже прорастали зерна распада связи времен. Обыденность чудес не компенсировала корявости быта, а феерические попытки героев вырваться из плоскости будней тогда воспринимались как уместные чудачества. И только сейчас понимаешь, что это был сигнал тревоги. Не вой сирены, не огни на сторожевых башнях, но сейсмограмма, в незаметных зубцах которой лишь избранные могли увидеть вестников грядущего катаклизма. Вина ли автора, что избранных в ту пору так и не сыскалось?