Майкл Муркок - Чуждый зной

А Джерек был добрым, проявляя, несомненно, огромное желание доставить ей удовольствие, искренне ценя ее характер и красоту. Ей иногда хотелось, чтобы все было по-другому, чтобы она и в самом деле была вдовой. Или одинокой женщиной в своем собственном веке, чтобы она и Джерек могли бы пожениться с настоящей церкви в настоящим священником. Но едва лишь такие мысли зарождались в ее головке, она решительно прогоняла их прочь, считая своим долгом постоянно помнить, что однажды может представиться возможность вернуться на Коллинз-авеню, 23, Бромли, предпочтительно весной 1896 года, предпочтительно четвертого апреля в три часа утра (время дня, когда ее похитили), чтобы никто не смог удивиться тому, что произошло. Она достаточно хорошо понимала, что никто не поверит правде и что догадки будут гораздо более мрачными, чем действительность. Этот аспект ее возвращения выглядел не очень привлекательным. Однако, как бы там ни было, долг есть долг.

Часто ей было трудно вспомнить, в чем состоял ее долг на самом деле, в этом… этом загнившем рае. Действительно, трудно цепляться за моральные догмы, когда находилось так мало доказательств пребывания здесь Сатаны нет войн, нет болезней, нет печали (разве только по желанию), нет даже смерти. И все же Сатана должен присутствовать. Конечно, вспомнила она, он присутствует в сексуальном поведении этих людей, но каким-то образом оно уже не шокировало ее так сильно, как раньше, хотя именно это было доказательством самого ужасного разложения. Но все-таки люди здесь были не хуже тех невинных детей — дикарей с острова Паутау в Южных Морях, где она два года помогала отцу после смерти матери. Дикари тоже не имели концепции греха.

Разумная, хотя и самая заурядная женщина, миссис Амелия Ундервуд иногда спрашивала себя, правильно ли она делает, обучая Джерека Корнелиана смыслу добродетели. Не то чтобы он выказывал какую-нибудь особую живость в усвоении ее уроков, нет, но были моменты, когда она испытывала соблазн махнуть рукой на все предприятие и просто наслаждаться жизнью (в разумных пределах), будто находясь на каникулах. Мысль об этом доставляла ей удовольствие. И мистер Корнелиан был прав в одном: все ее друзья, все родственники и, естественно, мистер Ундервуд, все ее общество в целом, сама Британская Империя (хоть и невероятно!), мертвы уже миллионы лет, превратились в прах и забыты.

Даже мистер Корнелиан вынужден собирать сведения о ее мире по кусочкам, из нескольких сохранившихся записей, из скудных источников, относящихся к более поздним, чем девятнадцатый век, столетиям. А ведь мистер Корнелиан считался крупнейшим специалистом планеты по девятнадцатому веку. Это удручало ее.

Подавленность сделала ее отчаянной. Отчаяние привело к вызову. Вызов заставил отвергнуть определенные ценности, когда-то казавшиеся неизменными и являющиеся неотъемлемой чертой характера. Подобные чувства, к счастью, проявлялись в основном ночью, когда она находилась в своей постели, а мистер Корнелиан где-то в другом месте.

Джерек Корнелиан часто слышал, что миссис Амелия Ундервуд поет по ночам. Хотя он старался придерживаться того же распорядка дня, что и предмет его любви, это не всегда удавалось, и он просыпался от пения с некоторой тревогой. Тревога переходила в размышления. Ему хотелось бы верить, что песни миссис Ундервуд, подобно древним любовным песням Фабричных Сирен, которые когда-то заманивали мужчин в рабство на пластмассовые шахты, предназначены для того, чтобы завлечь его, Джерека, в любовные сети. К счастью, мелодии и слова, давно знакомые ему, не ассоциировались у него с сексуальным наслаждением, а вызывали, если быть честным, некоторое отвращение. Он вздыхал и пытался без большого успеха заснуть дальше, в то время как ее высокий сладкий голос пел: "Иисус осеняет нас чистым светом…" — снова и снова.

Мало-помалу ранчо Джерека стало видоизменяться, так как миссис Ундервуд делала предложение здесь, просила перемены там, и постепенно дом, как уверяла она, стал похож на настоящий добрый Викторианский семейный дом. Джереку комнаты казались довольно маленькими и загроможденными, ему было неуютно в них. Пищу, которую они оба ели по ее настоянию, он находил тяжелой и немного скудной. Маленькие готические башенки, деревянные балкончики, резные фонтаны, красные кирпичи ранили его эстетические чувства даже больше, чем грандиозные творения Герцога Королев. Однажды во время ленча, когда они ели холодную говядину, чеснок, огурцы и вареный картофель, он отложил неудобный нож и вилку, которыми пользовался по ее требованию, и сказал:

— Миссис Амелия Ундервуд, я люблю вас. Я знаю, что сделаю все для вас…

— Мистер Корнелиан, мы договорились…

Он поднял руку.

— Но признаюсь вам, дорогая леди, что окружение, которое вы заставили меня создать, становится чуточку скучным, если не сказать больше. Вам не хочется перемен?

— Перемен? Но, сэр, это хороший дом. Вы сами говорили, что хотите, чтобы я жила, как раньше. Дом сейчас очень похож на мой собственный дом в Бромли. Немножко больше, пожалуй, и лучше обставлен, но я не смогла воспротивиться этому, так как не вижу смысла не использовать возможности приобрести одну-две вещи, которые не удалось приобрести в моей… моей прошлой жизни.

С глубоким вздохом он окинул взглядом камин, загроможденный маленькими фарфоровыми безделушками, крошечные фикусы и пальмы в горшках, столы, буфет, толстые ковры, темные обои, газовые фонари, тусклые занавески на маленьких окнах, картины и какое-то кружевное украшение эпохи миссис Ундервуд, на котором было вышито:

"Добродетель сама себе награда".

— Мало цвета, — сказал он, — мало света, мало пространства.

— Дом очень уютный, — настаивала она.

— Угу. — Он сосредоточился на своей тарелке, изучая плоть животного и неаппетитные овощи, напоминающие угощение Монгрова.

— Вы говорили раньше, что восхищаетесь им, — продолжала она рассудительно, слегка озадаченная его недовольным видом.

— Я и восхищался, — пробормотал Джерек.

— А потом?

— Это прошло, — сказал он, — уже давно. Я думал, это просто одно из многих жилищ, которые вы будете выбирать.

— О! — Она нахмурилась. — Гм, — сказала она. — Но видите ли, мистер Корнелиан, нам хочется верить в устойчивость. В постоянство. В прочные, стабильные вещи, — добавила она извиняющимся тоном. — Мы должны быть уверены, что наш образ жизни будет неизменным вечно, немного улучшающимся со временем, конечно, но фактически почти тем же. Мы мечтали о временах, когда все люди будут жить не хуже, верили, что каждый человек хочет жить, как мы. — Она отложила нож и вилку, протянула руку и оставила ее у него на плече. — Возможно, мы и заблуждались. Даже наверняка — для меня это сейчас неоспоримо. Но я думала, что вы хотели иметь приятный дом, который поможет вам. — Она убрала руку с его плеча и выпрямилась в кресле. — Должна сказать, я чувствую себя немного виноватой. Я не приняла во внимание, что ваши чувства ко всему могут так быстро измениться… — Мисс Ундервуд обвела рукой комнату и обстановку.