Рэй Брэдбери - Зеленые тени, Белый Кит

— Идемте, поможете мне одеться.

Мы ходили по спальне, путаясь ногами в ее разбросанной одежде, которая источала тончайший мускусный аромат.

— Подержите мне трусики, я в них влезу.

Я залился краской. А потом разразился хохотом, не в силах справиться с приступом смеха.

— Прошу извинить, — выговорил я наконец, застегнув ей на спине лифчик. — Бывает же такое, еще только вечер, а я вас одеваю. Я…

Где-то хлопнула дверь. Я стал озираться по сторонам в поисках герцогини.

— Исчезла, — пробормотал я, — дом уже поглотил ее.

В самом деле, все, что она напророчила, сбылось; я увидел ее снова только в понедельник, хмурый и дождливый. Она уже не помнила ни как меня зовут, ни моего лица, ни меня самого.

— Боже праведный, — вырвалось у меня, — что это? А это?

Все еще одевая Нору, я подошел с ней к дверям библиотеки.

Внутри все сияло как в ослепительном зеркальном лабиринте. Гости обернулись.

— Вот это, — показала Нора, — русский балет. Только что прибыли. А слева венские танцоры. Божественный подбор исполнителей. Соперничающие танц-банды из-за незнания языка не могут дразниться и ехидничать, вот и приходится им весь свой сарказм изливать в пантомиме. Отойди в сторонку, Вилли, валькирии должны превратиться в девушек с Рейна. А вот эти мальчики как раз и есть девушки с Рейна. Побереги тыл!

Нора оказалась права.

Битва началась.

Нежные, хрупкие лилеи с ревом, рыком, воем и визгом наскочили друг на друга, а потом, обессиленные, расползлись, рассыпались, разбежались по десяткам комнат, десятки дверей залпом захлопнулись за ними. Мерзость стала мерзким альянсом, а мерзкий альянс превратился в горящую, пылающую, пышущую бесстыдством страсть. Хорошо хоть Господь потрудился убрать все это с глаз долой.

Все смешалось в блестящей, сверкающей круговерти писателей, художников, поэтов, хореографов, пронеслись-промелькнули суббота с воскресеньем.

И меня захлестнул телесный водоворот и безудержно понес навстречу унылой реальности понедельника, удручающей, как засидевшаяся в девицах тетушка.

Сколько лет, сколько вечеринок канули бесследно! И вот я снова здесь.

Высится громада Гринвуда, все затаилось.

Музыка молчит. Машины не подъезжают.

«Э, что за новое изваяние там на берегу? — спросил я себя. — Новое? А вот и нет. Это же…»

Сама Нора. Сидит одна, подобрав ноги под платье, на ней лица нет, и смотрит как завороженная на Гринвуд, как будто это не я приехал, словно и нет меня вовсе.

— Нора?..

Но ее глаза застыли, они видят только замок, его стены, замшелые кровли и окна, в которые глядится бесстрастное небо. Тогда я обернулся и посмотрел на замок.

Что-то было не так. Может, замок осел фута на два? А может, это земля осела вокруг замка и он остался на мели, покинутый, на леденящем ветру? Может, от землетрясения стекла перекосились в рамах и теперь каждому входящему в дом гостю окна корчат рожи и гримасы?

Входная дверь была распахнута настежь. Меня коснулось дыхание дома.

Коснулось едва-едва. Вот так же бывает, проснешься среди ночи и слышишь теплое дыхание жены и вдруг цепенеешь от ужаса, потому что это не ее дыхание, не ее запах! Хочешь растолкать ее, окликнуть. Кто она, что она, откуда? Сердце глухо колотится в груди, а ты лежишь, не можешь уснуть. Рядом кто-то чужой.

Я зашагал по лужайке, и в окнах замка мгновенно ожила тысяча моих отражений, шагающих, чтобы остановиться над головой Норы.

Я и тысяча моих подобий тихо уселись на траву.

Нора, милая Нора, думал я, мы вместе, мы снова вместе.

Тот первый приезд в Гринвуд…

А потом мы виделись изредка, мимоходом, подобно тому как мелькают в сутолоке толпы знакомые лица, как влюбленные, разделенные проходом в электричке, как случайные попутчики в поезде, который свистит, возвещая о скором приближении станции. Мы держались за руки или позволяли своим телам вжиматься друг в друга до боли под натиском толпы, которая вываливается на остановке из битком набитого вагона. А потом, вынужденно, никаких прикосновений, ни единого словечка, ничего — и так годами.

Или же, бывало, каждый год мы разбредались каждый в свою сторону, как в полуденный зной. Нам и в голову не приходило, что мы можем вернуться, что взаимное притяжение еще приведет нас друг к другу, еще столкнет нас. Уходило еще одно лето, закатывалось солнце, и Нора возвращалась, волоча за собой пустое ведерко для песочка, возвращался и я с побитыми коленками. Пляжи опустели, окончен странный сезон. Остались мы одни, чтобы сказать: «Привет, Нора». — «Привет, Вильям». А ветер тем временем крепчает, море мрачнеет, словно из пучины поднялось огромное стадо осьминогов и замутило воды своими чернилами.

Я часто спрашивал себя, придет ли когда-нибудь день, когда круг наших скитаний замкнется и мы останемся вместе. И вот однажды, лет двенадцать назад, такой момент наступил. От нашего теплого, ровного дыхания наша любовь обрела равновесие, подобно перышку на кончике пальца.

Но это случилось, потому что мы встретились с Норой в Венеции, — она была оторвана от дома, вдалеке от Гринвуда, где могла бы вполне принадлежать кому-нибудь другому, может и мне.

Но нас почему-то волновали одни только разговоры о постоянстве. На следующий день, облизывая губы, ноющие от взаимных обвинений, мы так и не нашли в себе силы сказать друг другу «отныне и навсегда», хоть квартира, хоть дом, только не Гринвуд, ради всего святого, только не Гринвуд, «останься!». Может, полуденное солнце слишком безжалостно высвечивает наши изъяны? Скорее всего гадким детям опять стало скучно. А может, нас испугала тюрьма на двоих! Как бы там ни было, но наше перышко, которое ненадолго обрело равновесие на волнах нашего дыхания, благоухающего шампанским, улетело. Неизвестно, кто из нас первым задержал дыхание. Под предлогом срочной телеграммы Нора сбежала в Гринвуд.

Писем скверные детки не писали. Я понятия не имел, сколько песочных замков она разметала, а она не знала, сколько пижам вылиняло на мне от пота страсти. Я просто женился. И, как ни странно, был счастлив!..

И вот опять мы пришли из разных сторон и встретились в этот необыкновенный вечер у знакомого озера. Мы окликаем друг друга молча, мы бежим навстречу друг другу, не двигаясь с места, будто и не было стольких лет разлуки.

— Нора.

Я взял ее за руку. Рука холодная.

— Что случилось? Случилось?! — Она рассмеялась. Умолкла и отвернулась. И вдруг рассмеялась опять.

Смех был мучительно тяжелый, чреватый слезами.

— Мой милый, дорогой Вилли, думай что угодно, что мы тут взбесились, сошли с ума, свихнулись… Что случилось, говоришь, случилось, Вилли?!