Кир Булычев - Заповедник для академиков

— Мать увезла тело в Австрию. Там ее и похоронили. Гитлер, говорят, был вне себя от горя и гнева. Он добился у австрийского правительства визы, поехал в Вену и провел несколько дней почти не отходя от могилы своей племянницы-невесты.

— Это странно, правда?

— Мне говорили, что есть разные версии… Что на самом деле ее застрелил Гитлер в припадке гнева. Он не терпел сопротивления.

— А какие другие версии?

— Ее убил Гиммлер.

— Я не знаю, кто это такой. Я знаю в Германии Гитлера и Геринга, потому что этот толстый Геринг выступал на процессе Димитрова.

— Там есть и Гиммлер — он начальник его охраны. Он мог испугаться влияния, которое оказывала на Гитлера Гели.

— Она же молоденькая девушка.

— Вот буду в Германии — спрошу у Гитлера, — сказал Матя.

— Даже не шутите так!

— Говорят, что у него в кабинете и в спальне висят большие портреты племянницы. И когда он вспоминает о ней, то начинает плакать.

— Вы мне рассказываете о каком-то ягненке.

— Я вам говорю о том, что великие натуры — натуры чувственные.

И тут все-таки что-то потянуло Лидочку за язык.

— А Сталин? — спросила она, понизив голос.

— То же самое, — ответил Матя обыкновенно, словно она спросила об их соседе.

Лидочка невольно оглянулась на дверь. Матя чуть улыбнулся и, прервав паузу, произнес:

— В Италию они меня снова не выпустят. Это понятно. Но и сидеть в тихом уголке у Френкеля, который не понимает, куда несется сегодня атомная физика, я не желаю.

— Переходите в другой институт.

— Нет такого института.

— Что же делать?

— Получить свой институт. Только так. Получить свободу работы. Лидочка, девочка моя, меня ведь на самом деле в жизни интересует только работа. Настоящая работа, чтобы в руках горело, чтобы голова раскалывалась!

— Зачем? Работа ради работы?

— Ах, поймала! — Матя легонько притянул ее за плечо к себе и поцеловал в щеку, в завиток выбившихся пепельных волос. — Конечно, не ради головной боли, а ради того, что может дать работа, и только работа. А работа дает власть! Сегодня я ничто, и какой-нибудь Алмазов, ничтожество, может изгаляться надо мной, угрожать мне и даже… даже приводить свои угрозы в исполнение. Если я буду самостоятелен, если то, что я могу сделать, изобрести, придумать, исполнится, тот же Алмазов будет приползать по утрам ко мне в кабинет и спрашивать разрешения подмести пол…

— Ой-ой-ой!

— Ты еще ребенок, Лидия. Ты не понимаешь, насколько я прав. Я прав для любой ситуации, для любого государства и трижды прав для нашей Советской державы! Мы как были страной рабов, так и остались таковой. Только поменяли вывески. Наше рабство похуже рабства, которое затевал царь Иван Васильевич… В силу своей натуры я не могу быть рабом, я хочу быть господином. Умным, справедливым господином — но не ради того, чтобы повелевать людьми, а ради того, чтобы мной никто не смел повелевать. Я не хочу просыпаться ночью оттого, что кто-то поднимается по лестнице, и ждать — в мою квартиру или в твою. Не отмахивайся, ты не знаешь, а я только что из Италии, я жил в фашистском государстве и знаю, что может сделать страх. Завтра это случится в Германии, и с каждым днем эта спираль все круче закручивается у нас. Все тирании схожи.

— Вам надо было уехать в Америку, — сказала Лида.

— Глупости, вы же знаете, что у меня мать и сестра — они бы на них отыгрались. Я уеду в Америку только на моих условиях.

— Я хотела бы, чтобы вам так повезло.

— Не верите?

— Я уже научилась их бояться.

— Ничего, у меня все рассчитано.

— Вы приехали сюда отдыхать? — спросила Лида, чтобы переменить тему. Но Матя не поддался.

— Разве вы еще не догадались, что я приехал, потому что мне надо решить тысячу проблем? И для себя, и с Алмазовым, который тоже находится здесь в значительной степени из-за меня.

— Вы хотите, чтобы ГПУ дало вам свой институт?

— ГПУ не хуже любой организации в этой стране. По крайней мере они быстрее догадываются, что им нужно, чем Президиум Академии или пьяница Рыков.

— Если вы живете в Ленинграде, может, вам лучше поговорить с Кировым?

— Я не хочу оставаться в Ленинграде. Это великолепная, блестящая и обреченная на деградацию провинция.

— Ну и как идут ваши переговоры?

— Об этом тебе рано знать, ангел мой, — сказал Матя. — Главное, чтобы они поверили в мою исключительность и незаменимость. Чтобы они заплатили за мою голову как следует.

— Разве Алмазов годится на эту роль?

— А он у них один из лучших. Он даже почти кончил университет. Впрочем, дело не в образовании, а в понимании момента. У них идет отчаянная борьба за власть…

— Вы рискуете, гражданин Шавло!

— Да, я рискую. Но я знаю, ради чего, и у меня высокая карта!

— Может, смиритесь?

— Девочка моя, вы не жили до революции, вы не жили за границей. По наивности, внушенной вам комсомолом и партией, вы полагаете, что во всем мире крестьяне мрут с голоду, горожане покупают хлеб по карточкам, и за всем вплоть до булавки по милости кремлевских мечтателей надо маяться в очереди. Есть другой мир. И я хочу либо жить в нем, либо заставить их перенести сюда часть этого мира — для меня лично.

— А вы?

— А я взамен дам им новое оружие, о котором Гитлер и Муссолини только мечтают.

— Они возьмут, а потом вас выкинут.

— Так не бывает. — Матя был убежден в себе. — То, чем я занимаюсь, их пугает. Отношение ко мне почти религиозное. Я — колдун. И если я покажу им мой фокус, то стану страшным колдуном. Они не посмеют меня обидеть. Они просты и религиозны.

Рука Мати снова перекочевала на колено Лидочке. Рука была тяжелая, теплая, и коленке было приятно оттого, что такая рука обратила на нее благосклонное внимание. Но Лидочка понимала, что хорошие девочки не должны разрешать самоуверенному Мате класть руки куда ни попадя. Потом его не остановишь.

Пришлось руку вежливо убрать, Матя вздохнул, как вздыхают уставшие от скачки кони.

— Вы забываете, что я великий человек, — сказал он как будто шутя.

— Я ничего не забываю, — возразила Лидочка. — Я буду ждать, пока вы станете великим человеком. Пока что вы, как я понимаю, торгуете воздухом.

— Может быть, до сегодняшнего дня вы имели право меня упрекнуть в этом. Но не сегодня.

— А что произошло?

— Пока мы разговаривали с настырным Александрийским, я понял принцип, который позволит создать сверхоружие! Я сделал шаг, до которого не дошел старик Ферми!