Яцек Дукай - Лёд

— До Днепра, не далее, уничтожить машины и заметки, лампа в окне, выходящем на Ангару до полуночи, начиная с полуночи — тьвечка.

— Хорошо. Если достанут его раньше, сами все уничтожат. Ежели чего… Вас, возможно, подозревать не станут.

— Почему же не станут? Он — мой приятель.

— Слышали мы, слышали. Но ведь вы теперь — ледняк-доктринер, разве не так? Надоело вам противодержавное царство, а? Что же, тоже какая-то дорога. В благородных сердцах несчастье и унижение страны бывает источником патриотизма; в несчастье выковываются характеры. В этом заключается особенное свойство московской неволи: мало просто нагайкой ударить, им нужно, чтобы побитый еще и поцеловал орудие пытки; мало повалить противника, нужно еще поверженному пощечину дать. А если кто пощечину покорно принимает, тот воистину не достоин лучшей судьбы. За эту струнку потяни, сынок; увидят правду, как она замерзла.

— Погодите? Ведь мой интерес не в бегстве заключается — я же к отцу — погодите! — ведь это же вы на Дорогу Мамонтов его выслали — дайте мне только…

Но тот уже скользнул в толпу, растворился среди людей, напрасно я-оно крутилось и оглядывалось, незнакомец был ниже на полголовы, исчез без следа.

Ругнулось про себя. Действительно ли они так уже боялись агентов охраны? Действительно ли те безустанно следят за мной? Чингиз в последнее время ни о чем подобном не упоминал, но — кто его толком знает, увидал кого или не увидал; сейчас тоже, в течение всей беседы он и не пошевелился.

— Видали его, господин Щекельников?

— Друг ваш какой-то? Пошли-ка лучше отсюда, пан Ге, в толкучке любой может пером пихнуть, и никак не убережешься. Ааах ты, засранец, по ногам топтаться, хрен недоваренный! — и сцепился с каким-то наглым жуликом.

Закусило губу. Должны были следить, должны, нет иного объяснения, смерть здоровилы с газовой трубой их явно не заставила прекратить попытки. Я-оно не могло удержаться от того, чтобы не оглядываться по сторонам, назад, над головами, на дома и окна. Но в мираже-стекольных окнах разве что только кисель туманноцветный увидишь.

Вы теперь — ледняк-доктринер, разве не так? Ну, слава Богу, все же — нет. Сегодня, несмотря на воскресенье, опять, как и всякий день, зашло в «Новую Аркадию» откачать тьмечь, наново наплывающую в мозг.

Но ведь именно на такую реакцию и рассчитывало, отдавая Аполитею для печати редактору Вулькевичу.

Нельзя сказать, чтобы текст его очаровал. Прочитал, скорчил изумленную мину, затем — кислую, потом — развеселившуюся. Налил себе наперсток настойки на травах, глотнул, зашевелил усиками.

— И пан желает, чтобы этот вот метафизический манифест — что?

— Чтобы напечатали здесь же в «Свободном поляке».

— Еще и «здесь же»! — раздраженно забурчал старый редактор.

— Так точно. А самое главное — вот видите, на последней странице, внизу?

— «Бенедикт Филиппович Герославский». Прямо так, с отчеством? Вот это да! — Только теперь до пана Вульки-Вулькевича все дошло. — Я же не запущу под вашей собственной фамилией! Вы не знаете, что все это идет в охранку и в Третье Отделение? Все конторы политических полиций Империи тщательно изучают наши газетки!

— Именно такова моя идея и была.

— Идея у него! — Вулька-Вулькевич закурил толстую папиросу, свернутую вручную из маньчжурского табака. — Вроде бы, ничего конкретного вы здесь и не пишете… Но эта дурацкая бравура, пан напрашивается на неприятности! Придут к вам, спросят, каким образом ваша статья очутилась в противоправительственной печати — что тогда скажете? — Он сделал глубокую затяжку. — Откажетесь от всего?

— Нет. Вас я не выдам, если это вас заботит. Если бы у охранки был приказ к вам прицепиться, уже давно бы прицепилась, ведь все вас хорошо знают. — Дернуло себя за бороду, пытаясь высказать Вульке-Вулькевичу истину, которая пока что не замерзла. — Видите ли, я должен, как можно скорее, наделать себе политических врагов.

Тот, молча, докурил свою папиросу — что заняло добрых несколько минут, но как замолчал, так уже и не отозвался; только корчил многозначительные мины: перепуганные, беспомощные, грозные, и даже — гневные.

Но ведь, напечатал, и вот, пожалуйста, приходят японцы, такую, а не иную видят правду, теперь уже наверняка я-оно получит вызов в Министерство Внутренних Дел, или же их чиновники сами домой побеспокоятся…

Толпа громко ахнула, зашипел магний. Никто не аплодировал — все в толстых рукавицах — вместо этого начали громко топать. Я-оно вернулось взглядом к люту, пришпиленному когтем Боевого Насоса. Доктор Тесла стоял на платформе, левая, белая ладонь на рычажке, правая, белая ладонь поднята со светящейся тростью, меховая шапка дымится отьветом — а лют перед ним потеет молочно-цветной кровью. По льду, по сосулькам, по морозным струнам, по монументальным сталагмитам — медленно текли туманные ручьи, быть может, жидкости, а может — уже сжиженного газа. Я-оно догадалось, что это из ледовика выходит гелий. — Во, кровянка хуева, — удовлетворительно констатировал это господин Щекельников. Толпа снова орала «браво». Человек победил чудовище. (Человек, а конкретно, человеческие машины).

Но какой же черно-химический процесс произошел внутри люта? Что изменилось после откачки теслектрического тока?

В Обсерватории, уже после возвращения с Ангары, Тесла объявил собственную на эту тему теорию (поскольку, естественно, теория у него имелась):

— Так вот, messieurs, существуют такие состояния Мороза, для поддержания которых необходима не только низкая температура, но и высокий заряд тьмечи.

Я-оно даже довольно неплохо знало, что это за состояния. В очередной раз прикусило себя в язык. Говорить или не говорить Николе про криофизические исследования доктора Вольфке и других ученых из Холодного Николаевска? В конце концов, большинство подобных открытий было опубликовано в различных научных изданиях. Тесла наверняка следит за подобными исследованиями, он способен сделать выводы и самостоятельно…

Но, пока я-оно решилось, Тесла ушел к тунгетитору.

Что тоже было к лучшему, потому что в лаборатории остался один Саша Павлич.

Я-оно поздоровалось с ним.

— А инженера Яго нет?

— Доктор Тесла приставил его к тунгетитору, сегодня с утра генеральные испытания, слышите? Этот грохот.

— Ну да, и вправду. А профессор Юркат?

— Сейчас спустится. Вы чего-то от него хотите?

— По правде… — Я-оно сунуло руку во внутренний карман пиджака, вынуло яйцеобразный сверток. Саша вопросительно глянул. Развернуло платок, показывая подгнившую картофелину. Показало на клетки с крысами и мышами. — У меня к вам просьба, говоря точнее, идея для эксперимента. Не могли бы вы выделить несколько экземпляров и каким-то образом скормить им вот это? И только лишь потом откачивать из них тьмечь. Мне бы хотелось сравнить результаты.