Ференц Кашшаи - Телечеловек

И так проходит жизнь. Неужели все позади, спросишь ты себя? Правда, я снискал себе громкую славу, судьба во всем благоволила ко мне, и стремительно мчавшиеся годы могли показаться счастливыми, если бы не томительное ожидание чего-то необыкновенного, несбыточного… Чего же я ждал? Человек не властен отрешиться от себя самого. От своего "я" не убежишь. Коли уж природа наделила тебя замкнутым характером, то чувство одиночества будет сопутствовать тебе всегда, его не избежать даже в компании добрых друзей, бессильна здесь и самая пылкая взаимная любовь!

Откуда оно, это одиночество? Не в силу ли неодолимой жажды совершенства? Человек всегда стремится к бесконечному, а в итоге вынужден признать, что представляет собой мельчайшую песчинку в океане бесконечности, недосягаемой для него во всех отношениях… Что же это? Мысль о собственном ничтожестве? Возможно… В ту пору Лиан как бы почувствовала снедавшее меня нетерпение, затаенное желание спасительного бегства. Ведь подчас человек убеждается, что уйти от самого себя немыслимо, и тогда впадает в безысходное отчаяние.

В маленькой неуютной квартире на верхнем этаже, где я жил в те годы, меня окружала безотрадная, даже мрачная обстановка, хотя я не был стеснен в средствах и вполне мог устроиться С комфортом. Но такая мысль даже не приходила мне в голову. Как-то Лиан, в то время начинающая, но подающая надежды талантливая актриса провинциального театра, навестила меня. Она попеняла: "Ты живешь, словно транзитный пассажир! Почему бы тебе не устроиться поуютнее?" В следующий раз она притащила с собой красивые покрывала, изящные вазы, какие-то статуэтки и даже превосходно исполненную гравюру в надежде хоть как-то украсить мое скромное жилище.

В самом деле, "…словно транзитный пассажир". Почему жизнь складывается так, что я постоянно оказываюсь в положении временного деильца? Где бы я ни находился, все мне быА, стро приедается, тянет на новое место. Но и i там все надоедает, хочется куда-то еще, и все начинается снова, словно возможно, чтобы когда-нибудь мне удалось оказаться одновременно "всюду" и тогда угомониться! Тягостное чувство беспомощности, сознание одиночества, полной изоляции от остального мира были для меня сплошной мукой…

Внезапно я очнулся и без всякой связи вспомнил о своем теледвойнике. При одной мысли о нем мной овладело чувство бурного ликования и душевного подъема. А что, если я и ополчился против него только потому, что своим поведением он вынудил меня принять какое-то решение?!

— Нравится? — Ливенс по-своему истолковал мою задумчивость. Что ж, автору простительно неосознанное тщеславие.

— Недурно, — отозвался я довольно сдержанно, избегая вдаваться в подробности и разбирать достоинства спектакля, дабы не осрамиться и не поставить себя в неловкое положение. К тому же я торопился к Лиан.

К сожалению, пройти к ней мне не удалось. Публика, дружно скандируя, долго не отпускала со сцены всех участников спектакля. Особенно много аплодисментов выпало на долю Лиан. Затем, к моему величайшему изумлению, занавес не опустился, и на сцену вытащили длинный стол, за который прямо в костюмах уселись все участники спектакля.

— Дорогой мой, тебя ждут, — обратилась госпожа Ливенс к мужу.

— Да, да, — заторопился Ливенс и обернулся ко мне: — Уважаемый профессор, мне надо на сцену. По-моему, ваше место тоже там.

— Как, разве уже все? — пробормотал я, не решаясь прямо спросить, действительно ли спектакль окончился.

— Что вы хотите этим сказать? — Ливенс удивился.

— Как незаметно пролетело время, — вынужден был ответить я.

Ливенс довольно улыбнулся. По-видимому, он принял мои слова за комплимент.

Я взглянул на Дотти Скотт в надежде еще раз испытать то чувство покоя, которое исходило от нее и так поразило меня в момент нашей встречи. И вдруг мне пришла в голову счастливая мысль: если я не хочу окончательно разойтись с Лиан и потерять ее в этой многолюдной толпе, не лучше ли держаться к ней поближе? Лиан же находилась на сцене. Кто знает, удастся ли после диспута протиснуться к ней в этой сутолоке?

Я кивнул как бы в ответ на собственные мысли, и почти в то же мгновение в зрительном зале раздались громкие возгласы:

— Бирминга в президиум!

Что оставалось делать? "Ведь будет грандиозный скандал. Пожалуй, не стоило сюда приезжать", — промелькнуло в голове, а тем временем Ливенс уверенно вел меня по запутанным лабиринтам служебных помещении. Едва мы вышли на сцену, как меня буквально ослепил яркий свет прожекторов. К счастью, кто-то догадался их выключить. И вот уже зрительный зал и сцена озарились ровным мягким светом.

Увы, меня усадили рядом с совершенно незнакомыми людьми. Лиан же сидела в противоположном конце стола. Ливенс шепотом пред-. ставил меня соседям. Как выяснилось, сухощавый старик, сидевший слева, оказался директором театра. Учтиво обменявшись с нами рукопожатием, директор театра тотчас обратился к зрителям. В кратких словах он выразил свою радость по поводу того, что ему выпало счастье приветствовать выдающегося борца за мир, уважаемого профессора Бирминга, "одно имя которого наполняет сердца молодежи безграничным воодушевлением". Слово "воодушевлением" он произнес несколько патетически, но вполне искренно.

После него от имени "Совета молодежи" собравшихся горячо приветствовала какая-то молоденькая девушка. Сообщив собранию, что свыше двадцати человек изъявили желание выступить в прениях, она попросила ораторов говорить строго по существу, дабы оставить время господину Ливенсу для заключительного слова. Затем она объявила дискуссию, посвященную пьесе драматурга Ливенса и взаимосвязи проблемы мира и искусства, открытой.

Большое оживление вызвало выступление первого же оратора — высокого худощавого юноши, говорившего прямо с галерки. Должно быть, он находился там а самом последнем ряду, и зрителям, сидевшим в партере, то и дело приходилось вытягивать шеи, чтобы хоть как-то увидеть его. Вероятно оттого, что сам оратор сидел где-то под потолком, его зычный голос раздавался особенно гулко, и слова звучали особенно торжественно. Мне тоже не удавалось его рассмотреть, до тех пор пока он не вышел вперед. Опершись руками о барьер верхнего яруса, словно капитан о поручни боевого корабля, он говорил громко и уверенно, с бравадой, призванной, видимо, замаскировать волнение.

— Одаренный молодой поэт, — шепнул Ливенс.

Оговорившись, что он вовсе не намерен обижать остальных актеров и хоть в какой-то мере умалить их достоинства, поэт назвал Лиан величайшей актрисой, какую ему довелось видеть, а затем перешел к вопросу о взаимоотношении искусства и политики.