Михаил Савеличев - Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

В ней произошла разительная перемена - из школьницы она превратилась в Золушку, которая так никогда и не попала на бал - щеки и лоб украшали отпечатки растопыренной пятерни, голую кожу между лифчиком и трусиками (платье и чулки она очень предусмотрительно сняла) покрывали длинные полосы, как у зебры, обсыпанные чем-то белым волосы стояли дыбом.

- Ты выглядишь чертовски соблазнительно, - заметил Слава (девушка действительно приобрела какой-то очень дикий и беззащитный вид) и шлепнул ее по попе, стоило ей наклониться над ванной.

- Ледяная, - сделала вывод Марина. - Кстати, ты не очень испугаешься, если мама не будет делать макияж? Пудры у нее уже нет, из рук выскользнула, а накладывать румян на черное наверное не стоит?

- Не стоит, - согласился Слава, пытаясь оттереть липкую черноту с ладони.

- Тогда иди в комнату и подожди. Первой придется мыться мне.

Марина разбудила его легкими щелчками по носу. Спать ему уже к этому времени надоело, но просыпаться еще пуще не хотелось. Установилось зыбкое равновесие между бодрствованием и смутным, серым многосерийным сном, где повсеместно лился мазут и все ходили с черными ро(ж)(з)ами в руках и на шеях. Липкая субстанция хваталась за пятки, предлагала шоколад с орехами, но все почему-то жаждали удов(о)л(ь)етворения(ствия) и щелкал(ечили)и нос(жами) градусниками и прим(арин)очками "не надо, встаю", зевая отмахивался он.

Марина была уже в красном лакированном плаще с широким ремнем, с сумкой через плечо, чистенькая, розовенькая, свежая, и Слава принялся было разъяснять ей на примере своего кошмара фрейдовскую теорию удовольствия, ницшеанскую концепцию власти и абсурдистские взгляды Ионеско. Марину лекция заинтересовала, она присела на краешек стула, положила сумку на колени, подперла щеку ладонью, забарабанила пальцами по деревянной спинке.

- Все в мире не имеет твердости - ни предмет, ни человек, ни время. Если под твердостью понимать некую характеристику постоянства, то можно легко увидеть что? Правильно. На уровне двух угловых секунд даже твердый алмаз оборачивается вяло текущей жидкостью. Динозавры, после сотен миллионов лет господства, вымерли. Человек растет, овес растет, а в общем - все течет, все изменяют. Поэтому мазут является идеальным архетипом вязкости и черноты, подсознания и грязи. Представь носорога - насколько он большой, злой, подслеповатый и страшный. Когда он попадает в зоопарк, то все хотят посмотреть на него и посмеяться. Уроды в клетке всегда смешны. Но они очень хорошо размножаются и если их не отстреливать, в городе носорогов разводится так много, что простое человеческое лицо выглядит очень уродливо. Не успеешь обернуться, а в магазинах во всю торгуют накладными рогами. Не давайте власти носорогам, что еще можно сказать?

- Это все? - спросила Марина.

- Да.

- Тогда пошли.

Слава оделся под громкий аккомпанемент плескающейся в ванной мамы, из-за чего почему-то казалось, что на улице льется дождь с громом и молнией, но когда они вышли, то оказалось, что везде сухо, холодный, бодрящий воздух пронизан предательскими миазмами встающего теплого солнца, дома окрашены в приятный розовый цвет утра, под ногами хрустит лед и вообще - все замечательно. Посмотрев на небо, Слава утонул в синеве, просто влип с нее как муха в мед. Это было здесь и сейчас. Только здесь, только сейчас! Ну что еще можно сказать мгновению?! Остановиться?!

Он не глядя сунул портфель Марине, поднял руки к небу, пытаясь ухватиться за его прозрачность, закружился и заорал во все горло:

- Остановись!!! Ты - прекрасно!!!

Он ввинчивался, хватался за упругие солнечные лучи, отрывал, засовывал в рот и жевал неописуемую свежесть, набивал грудь легкостью, карабкался и раздувался огромным шаром, расходился еле заметной, стыдливой дымкой облаков, плавал, убаюкивался в паутине светового эфира, смотрел вниз на разрозненные домишки, черные проплешины осенней земли, целовал удивленно поднятое к небу лицо девушки, оставляя на щеках тепло и капли, ветерком прошелся по улочкам городка, схватил последнюю золотую с ржавчиной охапку листьев и раздарил ее каждому встречному, смеясь от их удивленных, недовольных лиц, так как они тоже были его лицами, он смотрел их глазами на вакханалию прекрасного, заставляя замирать, гладить тяжелую и мрачную кору деревьев, а потом вновь оставлять древесных атлантов в одиночестве, свободными и мрачными.

Марина что-то говорила ему, смеялась, потирая румяные щеки и прикусывая обветренные губы, потом замолчала, глядя себе под ноги в белую паутину замерзшей лужи, ковыряя узор носком сапога.

Это было похлеще опьянения. Что-то более мягкое, чем водка, но гораздо крепче сухого вина, от чего не остается похмелья и свинцового привкуса во рту, а душа очищается и глупеет, становясь добрей, начинает верить в любовь и забывает страсть, мир преломляется через общеизвестные и общепринятые ценности и условности, распадаясь на радугу земного тяготения таких обычных, затертых, но на деле - самых прекрасных чувств, и хочется все рассказать, хочется быть очень заботливым. Взяться ледяными ладонями за ее разгоревшиеся щеки, чтобы чуть пригасить страстное, эротическое пламя, дунуть легко в глаза, замораживая на ресницах льдинки, раскрыть губами ее сухие губы, забрать дыхание, чтобы она жила только им, его ртом, его морозным воздухом, запахом вечного пути от осени к зиме, его смеющимися глазами.

Он чувствовал как она вновь обвисает у него на руках, но теперь в этом не было ничего плохого. Он отнимал, втягивал ее любовь, пьянея, и отдавал ей всю прелесть вечного мгновения, словно опуская в ледяное прозрачное озеро с каменистым дном, а она поджимала голые ноги, чувствую приближение колючей воды, цеплялась в страхе пальцами за его плечи, но опять не могла кричать.

- Что это? - прошептала она его дыханием. - Так чудесно и так страшно...

Слава улыбнулся и она угадала это своей щекой.

- Не смейся. Если ты меня отпустишь, я упаду.

Он отпустил ее. Она села на брусчатку. Кажется она хотела заплакать, глаза ее заблестели, утонули под слоем слез, но щеки остались сухими, только иней на ресницах.

- Наверное так умирают. Освобождение всегда радость, а здесь мне не нужно моего тела, - Марина сняла перчатку и потрогала губы. - По-моему, мы целовались и я что-то теряла. Подожди, - попросила она, когда Слава наклонился поднять ее, - дай мне вспомнить, ты ведь это любишь.

- Ты мне ничего не должна, - опять улыбнулся он. - Это только твое.

- Да, - кивнула она, - только мое.

Плащ не пришлось даже отряхивать - пыль намертво вморозилась в землю и камень. Слава на мгновение прижал девушку к себе, но опьянение прошло, все виделось ясно и резко, а он и так был сегодня чересчур щедр. Возможно, это была только слабость, точнее - расслабленность после любви, приступ целомудрия, великодушие, может быть, слишком разорительное, но он не привык брать назад то, что отдал.