Георгий Попов - За тридевять планет

Мы сели за столиком по соседству с Шишкиным. Так как инженер, по здешним понятиям, был героем дня, то и обед заказывал он, по своему вкусу. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и, тыча пальцем в меню, называл блюда. Молоденькая официантка, та самая Клавдюха, которой вчера звонила тетка Соня, стояла рядом и записывала в блокнотик.

Надо сказать, меню здесь — настоящее произведение искусства. Оно состоит из двадцати пяти блюд — первых, вторых и третьих — и поражает своим разнообразием. Наши, земные кулинары наверняка захотят узнать подробности. Увы, перечисление блюд заняло бы слишком много места. Да и скучное это дело — перечислять… Для кулинаров я когда-нибудь напишу ученый трактат «Что едят и пьют на другой планете» и в нем дословно, ничего не упуская, приведу образчики здешних меню. Сейчас же ограничусь лишь теми блюдами, которые заказал герой дня.

— Прежде всего, дорогуша, по бутылке вина на брата… Гулять так гулять! — отчаянно произнес Шишкин, подмигивая Клавдюхе. — Дальше… По тарелке куриного бульончика, мне лично с потрохами. А моей даме, — он мельком глянул на сияющую, как маков цвет, Настеньку, — моей даме с чем-нибудь другим, ну, с гребешками, например… Дальше… У вас тут значатся котлетки… Котлетки с грибной начинкой, я правильно понял? Ну и отлично!.. По порции этих самых котлеток… Ну и, наконец, кофе по-нашенски… — Инженер уже было закрыл меню, как вдруг спохватился и продолжал: — Да, чуть не забыл… А закуска? Закуска? На закуску, дорогуша, этакий легонький винегрет из огурчиков и помидорчиков… По порции на брата.

— Из Эдиных огурчиков, — с улыбкой глянула на меня Настенька.

Тетка Соня погрозила ей пальцем.

По нашим, земным понятиям гулянка (здесь это называется гулянкой) была так себе. Во-первых, вино…

На Земле я постыдился бы называть эти помои вином.

Что-то мутное, теплое, кислое… Да и закуска оставляла желать лучшего. Винегрет из огурчиков, помидорчиков и каких-то специй, конечно, вещь. А вот куриный бульончик с потрохами (мне, как и Шишкину, подали с потрохами) и котлетки с грибной начинкой не произвели на меня впечатления.

Я откупорил бутылку ловким ударом в донышко и налил в пузатые фужеры сиреневого цвета. Откупорили и остальные, но не ударом в донышко (у них это не получилось), а с помощью специальных штопоров. Откупорили, налили, но пить не спешили. Я подумал, что, наверно, предстоит какой-то церемониал, может быть тост, и не ошибся. Минуту или две спустя из-за столика встал Шишкин и обвел всех серьезным, пристальным взглядом.

— Друзья! — начал он и умолк, как умолкают, когда сказать больше нечего.

И тут случилось чудо не чудо, а что-то похожее на чудо, что меня буквально ошеломило. Шишкин стоял и молчал, то есть не раскрывал даже рта, голос же его раздавался по столовой, по площади, по всей деревне.

Я отчетливо различил слова:

— Друзья! Сегодня у нас праздник дождя. Это большое событие. Да, большое, я не оговорился, нет! И дело ведь не только в дожде, хотя он тоже нужен. Дело в том, что этот праздник стал еще одним шагом на пути к единению людей. Человек только тогда человек, когда он живет среди людей, и это важнее всего остального.

— Какой парадокс! — вставил Кузьма Петрович.

Собственно, он не вставлял, даже губами не пошевелил, как и Шишкин, просто его голос вдруг прозвучал в столовой и на площади. Громче, пожалуй, именно на площади.

— Не парадокс — истина! Нестареющая истина! Ура!

Я не сразу понял, что это за фокус. Лишь к концу речи сообразил, что она заранее, может быть, за неделю, за две (когда я был еще на Земле) была записана на пленку… Здорово! Я подумал, что и нам, землянам, недурно было бы перенять этот опыт. Задача тамады сразу облегчилась бы. Произнес первое слово: «Товарищи! Друзья! Собутыльники!» — и сиди себе помалкивай, остальное скажет за тебя репродуктор.

Шишкинское «ура» подхватило все наше застолье.

Шишкин повернулся к Настеньке и поцеловал ее в губы. Даже не поцеловал, как это мы понимаем и делаем, а просто прикоснулся губами к ее губам. Гляжу, и остальные целуются, то есть прикасаются. «Э-э, — думаю, — а я чем хуже?» Перевел взгляд на Фросю. Она сидит и, кажется, ждет… Ждет, когда я поцелую ее.

«Что ж, хороший обычай, его тоже надо перенять нам, землянам», — подумал я и, полуобняв Фросю, впился губами в ее горячие губы. Голова у меня закружилась, не знаю, как я усидел на стуле… Такой жгучей, такой испепеляющей сладости я не испытывал ни разу в жизни.

Фрося посмотрела на меня растерянно и… радостно, из чего я заключил, что наш земной поцелуй пришелся ей по вкусу.

Потом все взяли в руки фужеры и опорожнили их.

Я тоже опорожнил. Между прочим, и здесь, за столом, я не забывал о научных наблюдениях. Вино, например, я не просто выпил, как другие, а просмаковал его как следует. Потом стал ждать, что будет дальше, какой, так сказать, результат. Ничего особенного! Под ложечкой потеплело, как и у нас бывает, когда выпьешь, и все. Что касается головы, то она оставалась совершенно ясной и светлой. Можно было подумать, что во рту у меня и росинки не бывало.

III

Меня особенно интересовал Иван Павлыч. Он сидел рядом с Макаровной и ничем не выделялся. Когда пили — пил, хлопали — хлопал, целовались… Впрочем, когда целовались, он оставался неподвижным и невозмутимым.

«Нацеловался, хватит!» — подумал я, имея в виду не столько этого, сколько того, нашего, земного Ивана Павлыча, видного мужчину лет пятидесяти пяти, не красавца, однако же и не настолько дурного, чтобы отпугнуть своей наружностью.

В молодости наш, земной Иван Павлыч был силен по женской части и теперь нет-нет да и пожинает плоды или, точнее сказать, расплачивается за грехи молодости.

А началось все с приезда доброго молодца, которому пришла в голову странная мысль, будто бы он, этот добрый молодец, не кто иной, как сын Ивана Павлыча, пусть незаконный, но сын, а значит имеет право на душевное и всякое иное внимание.

Они сидели за столом, пили чай, Иван Павлыч зябко ежился под взглядами Лизаветы Макаровны и без конца повторял: — Не знаю… Не помню… Это недоразумение…

Добрый молодец (его звали Никитой) негромко, но твердо и настойчиво возражал, говоря, что недоразумение не то чтобы невозможно, а просто-таки исключается. Начисто исключается.

— Помню, когда мне исполнилось три годика, мама впервые открыла мне свою интимную тайну. Она сказала: «Дорогой мальчик, у тебя есть отец! И этот отец, может быть, один из самых добрых и любящих отцов на свете. И если он сейчас не здесь, а где-то далеко-далеко, если он не прижимает тебя к своей груди, то виновата в этом злая судьба, которая разлучила нас навеки…» Она сказала это и заплакала. А потом вытерла слезы и добавила: «Но ничего, когда вырастешь, то приедешь к отцу, скажешь, кто ты, и он покроет тебя поцелуями…» А потом… А потом она вспоминала о вас, моем отце, часто. Очень часто… И перед смертью (а умерла она год назад) взяла с меня слово, что я съезжу к вам и обязательно скажу, как она любила вас.