Коллектив авторов - Полдень, XXI век (сентябрь 2011)

Оно шуршит.

Оно гладит стекла. Маленькие стекла от бутылок. Это же пляж. Вот прозрачное, обсыпанное песком, вот зеленое – застывший кусочек плавучей водоросли. Вот коричневое, через него можно смотреть на солнце и видеть его. А вот самое красивое – синее. Дверка в другой мир; туда, где живут звезды и гуляет по улочкам Луна. Сквозь синее можно говорить с небом, и небо тебя услышит. А еще бывает, между галькой горят красные и желтые искорки…

И оно поднимает стеклышко, крутит в прохладных пальцах, начинает гладить. И шепчет еле слышно, так что и не разберешь: «Как тебе больно, мое милое. Ах, как тебе больно… Я все чувствую, мое хорошее, я чувствую, не бойся. Ты было частью такого совершенного целого. Такого гладкого, такого стройного и очень желанного, да? А теперь ты одно, о, мое дорогое, ты одно. Теперь ты разбито и потеряно. И ты режешь всех своими острыми краями. Конечно, ты режешь, тебя же разбили. Тебя же бросили с высоты прямо вниз, на эти холодные камни. Но не бойся… я поглажу тебя, мое родное. Я поглажу тебя, и боль отступит, ты станешь забывать прошлое. Не веришь? Это возможно. Ты станешь жить по-иному. Ты станешь жить. Опять. Ты будешь одно и не будешь больше одно никогда. Я буду рядом, всегда рядом с тобой. Мое милое…»

Стекла режут его, и оно снова и снова истекает солеными слезами. И гладит. И гладит. Пока не скользнет по краю, не поранив себе пальцы. И еще долгое время после.

Но то обычные стекла. Обычные бутылочные стекла.

А однажды… Однажды оно достает из своего глубокого кармана особенное стеклышко. Одно маленькое стеклышко – отражение неба в волне, васильковый лепесток, крыло голубянки, грань топаза, несбыточная мечта – маленькое голубое стекло. Оно ласкает его в последний раз и оставляет на берегу.

Тогда у кого-то, кто бродит по гальке в поисках разноцветных стекол, появляется шанс.

Шанс на странное.

Фиговина (она же – «Витрум»[2], она же – Прибор… ну да, вот так, с большой буквы, в конце концов, имею я право на это маленькое тщеславие?) лежала в шкафу моей спальни, по совместительству – кабинета и мастерской. И когда Леська убежала к морю, я ее достал. Хотя, пожалуй, лучше по порядку.

Утром, не сильно ранним, пришла Валя. По-хорошему– Валентина Ивановна, конечно, однако старушка с самого начала настойчиво просила называть ее по имени. Старушку мне нашла Ленка, кому-то теперь нужно было убираться у меня в доме, хотя бы раз в неделю, и закупать продукты. За мелочевкой я «ходил» в магазинчик у поворота к нашему новому коттеджному району, крупные покупки поручал Вале. Она ничего не имела против прибавки к пенсии, а я не имел ничего против спокойной, по-своему доброй старушенции, изредка баловавшей меня пирожками собственного изготовления.

Валя протерла пыль, вымыла полы и шумом разбудила Леську, дрыхнувшую в крошечной комнатенке за шторкой. Леська выползла, натянув бежевое в белый горошек платье задом наперед, и в таком виде поплелась к умывальнику, мимоходом поздоровавшись с нами. Валя заворчала о брошенном без присмотра ребенке и добровольно прибавила к своим сегодняшним обязанностям одевание и кормление моего подкидыша. Затем (не переставая ворчать) удалилась.

Леська была отпущена на берег с куклой, книгой и строжайшим запретом на купание, а также обещанием, что дальше пирса она не забредет, – так я мог приглядывать за ней из окна.

Вот тогда я и полез за «Витрумом».

Он не был мне сейчас нужен, просто нравилось смотреть на него, держать в руках. Любоваться. На самом деле конструкция очень простая, тут и придумывать было нечего. Узкая железная пластина с тонкими штырями вдоль всей длины; кончики штырей едва заметно раздваиваются. Пять маленьких голубых стеклышек, зажатые в этих штырях. Края у стеклышек сглаженные, обточенные. Обточенные не человеком, морем.

Свое первое стекло я нашел, еще когда был жив дядя, то есть задолго до пожара и травмы. Дом, в котором я сейчас живу, принадлежал ему, и я время от времени приезжал сюда на выходные.

Люблю море, с детства. Наверное, так же, как любит его Леська и как любил дядя; похоже, это у нас семейное. Именно поэтому после того пожара я оставил съемную комнату (да и денег, чтобы платить хозяевам, теперь не было) и перебрался в дядин домишко. Он стоит у самой кромки воды, на отшибе, далеко от застроенных девятиэтажками районов и не сильно близко от свежевозведенных коттеджей. И хотя «дворцы» подбираются все ближе, но на побережье пока не строят, нынче трудно получить разрешение. Собственно, и дяде-то позволили там жить лишь потому, что участок этот переходил из поколения в поколение в дядиной семье аж со времен революции. Чудом он был получен, чудом оставлен нам. А самым большим чудом было наличие в доме газа и водопровода – спасибо дядиным знакомствам, иначе я не смог бы там жить.

В тот вечер я гулял по берегу. Конец апреля – днем уже вовсю жарило солнце, а под вечер вдруг похолодало. Резкий северо-восточный ветер разрушил весеннюю идиллию и продувал тело до последней косточки. Море слегка штормило. Я замерз, но упорно брел по берегу, поддевая носком кроссовки камешки и расшвыривая их в разные стороны. Пару часов назад у меня состоялся невеселый разговор с Ритой (той самой Ленкиной соседкой), я понял, что зря рассчитывал на какие-то чувства. Теперь не хотелось ни идти в дом, ни разговаривать с дядей, ни смотреть очередной этап «Формулы» (как мы это делали почти каждое воскресенье). Я брел и брел. Доходил до пирса, поворачивал обратно и снова брел. Я проделал этот маршрут раз двести, когда, пнув очередной камень, заметил его. Огненно-алые лучи закатного солнца отражались в небольшом стеклышке, присыпанном песком и обломками ракушек.

Не знаю, почему я нагнулся, обычный осколок, на пляжах таких полно. И все-таки… нагнулся. Полупрозрачное стеклышко легло в ладонь и тут же уютно там устроилось. Пальцы коснулись закругленных краев, покатали неправильный квадратик в ладони. Я поднес его к глазам, посмотреть на просвет: солнце тускловатым размытым пятном скользило за горизонт, уплывала в тень скала на горизонте, покачивался на грани между Зыбью и Явью дядин домишка. «Пора бы… ужин…», – прошептал дом. «Холодно… ходит… замерзнет». Я вздрогнул и отнял стекло от лица. Дядя зовет?

На пороге никого не было. Дверь не шевелилась, оба окна закрыты. Померещилось? Я огляделся – никого. Медленно поднял голубое стекло.

«Лестница… ставить… все старое… где?., жаль… Андрей… Ритка… замерз… ужин…»

Рука с осколком упала.

Так, ладно, что бы мне ни мерещилось, а домой действительно пора – ног, ушей и кончика носа уже не чувствую.

– Ой, дядя Андрей, а что это такое?

Я обернулся.