Юрий Шушкевич - "Вексель Судьбы" (книга первая)

На затянувшемся безлюдном перегоне, в окружении подступающего к железной дороге со всех сторон чёрного леса, поезд набрал скорость сверх всякой меры, ведомой в довоенную эпоху. Ночной воздух громко свистел, цепляясь о выступающие части товарных вагонов, платформ и грузовых машин, закреплённых на них. Предвкушение скорой встречи с городом, покинутым в давно минувшую эпоху, будоражило и пьянило. "Родителей, скорее всего, уже нет. Друзья, если и живы, то сделались глубокими стариками. Кто знает, может быть, нет и моего дома, и пруда, нет привычных с детства 22-го и 28-го трамваев с зелёными и коричневыми лобовыми фонарями... Нет ничего! Но тогда как же мне быть? Чем заняться?"

В поисках ответа на эти вопросы, перебирая в памяти имена, адреса, названия учреждений и институтов, трамвайных маршрутов и станций метрополитена, должности и места работы знакомых отца и друзей матери по "Госэстраде", театральные афиши, названия прочитанных и заказанных им последним летом в Государственной библиотеке французских журналов и книг, он вдруг отчётливо и безапелляционно увидел и понял, чем именно ему предстоит заняться в первую очередь, какому наиболее существенному делу он должен будет посвятить себя. "Я должен найти женщину. Найти женщину, которая бы понимала меня и которой я бы мог посвятить хотя бы какую-то часть своей жизни. Не обязательно меня с нею должна объединить книжная, бульварная или какая иная любовь, пусть это будет просто чувство близости и доверия друг к другу. Да, обладание женщиной, которая хотя бы в чём-то меня поймёт, -- вот самый важный на сегодня рубеж моей жизни. И я не стесняюсь себе в этом признаваться, поскольку всё остальное -- работа, дела, общественное положение, бытовые хлопоты -- всё будет зависеть от этого, всё будет происходить из понимания меня моей женщиной. Успех и признание? -- да, я добьюсь их, но они придут только после того, как я добьюсь от своей женщины ответной страсти, влюблю её в себя, подчиню своей воле, научу и заставлю разделить свои представления о мире. Теперь я всё решил. Я всё знаю. Et c'est ce qui dИsormais sera ma principate tБche a Moscou."

Сомнения ушли, в душе наступила ясность. Алексей почувствовал благодатное облегчение и устремил взор в тёмное небо над головой, в котором редкими огнями светились через просветы облаков далёкие звёзды. Захотелось чем-то прервать затянувшееся молчание:

-- Эх, узнать бы, который нынче час?

-- Не вопрос, командир, -- отозвался Петрович. -- Извини, забыл предложить.

С этими словами он извлёк из кармана и протянул знакомые Алексею большие серебряные часы на ремешке нелепого бордового цвета.

-- Как это ты их?

-- Очень просто -- как и всё в марксизме. При твоем освобождении торгаш с рынка под руку подвернулся, а мне -- гранату бросать. Пришлось его отключить. Он, когда падал, -- выронил, ну а я подобрал. Точнее -- экспроприировал.

-- Правильно, Петрович. Часы нам пригодятся.

-- Тебе -- в первую очередь. Твой стиль.

-- Спасибо. Только вот ремешок придётся заменить. А я же, знаешь, даже пытался эти часы торговать, при мне их тот парень завёл и выставил время. Стало быть сейчас... -- Алексей вгляделся в циферблат, на котором вполне различимо светились стрелки и отметки цифр. -- Стало быть, сейчас у нас половина двенадцатого.

-- Уже седьмой час едем. Только в Москву ли?

Возникшая новая забота о местонахождении поезда приковала внимание и отвлекала от посторонних мыслей ровно до тех пор, пока состав не начал сильно тормозить под яркими прожекторами крупной узловой станции. Высунувшись из кузова, Алексей разглядел её название -- Бекасово.

Бекасово, Бекасово... Где же он мог слышать такое название?

-- Петрович, так это же Нарофоминск! -- вдруг радостно крикнул он. -- Видимо, мы спустились по какому-то кольцу на Киевскую дорогу.

-- Кольца на западе от Москвы перед войной не было. Неужели построили?

-- Выходит, что да. Теперь отсюда нам либо в столицу, либо на восток.

-- Не надо на восток, -- резонно ответствовал Здравый.

После почти часовой стоянки в Бекасово состав вновь тронулся, и вскоре наши путешественники получили возможность с радостной возбуждённостью прочитывать одно за другим с детства знакомые любому москвичу имена подмосковных дачных станций -- Дачная, Апрелевка, Переделкино... С каждой новой станцией становилось светлее от бесчисленных прожекторов, фонарей и ярко освещённых зданий. Мощной волной прибывал и усиливался гул до боли знакомого, родного и одновременно неведомого ночного города.

Как он встретит, каким окажется, какие приключения и события ждут их теперь в его бесконечных и таинственных пространствах?

Глава третья

Со дна

Когда товарный состав надолго остановился возле Очаково, Петрович высказал резонное предположение о том, что теперь состав либо подадут на сортировочную станцию, где он сразу же попадёт под контроль вооружённых вохровцев, либо его погонят по московскому кольцу куда-то дальше. Поскольку оба варианта не годились, было принято решение немедленно выгружаться. Алексей заметил, что на до войны станция Очаково числилась в Подмосковье, то есть за административной границей советской столицы. И хотя, как было совершенно очевидно, за прошедшее время Москва значительно раздвинула свои пределы, проводить рекогносцировку и начинать новый этап пути было сподручнее с тихой малозаметной станции, нежели с шумного и опасного Киевского вокзала, окрестности которого в свое время пользовались не менее дурной славой, чем Марьина Роща, Зацепа или Калитники.

Тем более что проблем, вставших перед разведчиками в полный рост и требующих немедленного разрешения, накопилось немало. Во-первых, нужно было предельно ясно разузнать, в стране с каким всё-таки строем и порядками они оказались. Необходимо было раздобыть одежду, чтобы не выделяться из толпы. Хорошо было бы завести также и какие-нибудь документы. Далее -- требовалось как можно скорее научиться пользоваться современными техническими устройствами, чтобы больше не попадать в неприятности, подобные тем, которые вызвал неожиданный звонок радиотелефона на рыночной площади. Также обязательно нужно было помыться, раздобыть продовольствие и обрести какой-нибудь кров. И не просто сделать это в разовом порядке, а обеспечить своё выживание в течение определённого времени, необходимого для разбора и выправления ситуации. Было бы неплохо, наконец, разыскать оставшихся в живых родственников и сослуживцев, чтобы, опираясь на их помощь, предпринять попытку подтвердить и восстановить свои имена и, быть может, поведать окружающим о своём невероятном воскрешении.

Впрочем, вероятно, рассказывать кому-либо о себе всю правду как раз и не стоило бы -- в отсутствии решающих доказательств их история легко могла быть истолкована как откровение умалишённых с последующим неизбежным затворением в психдом. Такой вариант не исключался, хотя в него, по правде говоря, пока что верилось с трудом. Слишком уж фантастически радостным было ощущение возродившейся жизни, слишком важной и необходимой для всех людей, для всего человечества представлялась их история, чтобы они могли допустить возможность по дурости оказаться за решёткой или в какой-нибудь медицинской лаборатории.