Роман Подольный - Легкая рука

— Знаете, — я замялся, но потом решился. — Имя второго гения назову вам я.

— Ого! — Знаток впервые сменил свою бесконечно снисходительную улыбку на более эмоциональное выражение лица. — Ого! А ну-ка!

— Я люблю Дюма, профессор. А у него есть роман “Жозеф Бальзамо”. Это о графе Калиостро, профессор. У Бальзамо, который позже выступал под именем графа Калиостро, был учитель по имени или прозвищу Альтотас. Армянин.

— Это можно проверить?

— У вас в библиотеке должен быть весь Дюма. И есть еще такая книга на русском: “Знаменитые авантюристы XVIII–XIX веков”. Там тоже упоминаются и Калиостро и Альтотас.

— А кто такой граф Калиостро? — торопливо спрашивала меня молодая архивистка, когда мы с ней, едва поспевая за профессором, бежали по лестнице в библиотеку.

— Называл себя волшебником, прорицателем, великим исцелителем. Дурачил королей и князей, в том числе нашего Потемкина. В конце концов попался на уголовщине перед самой французской революцией. Кончил жизнь в Риме, в тюрьме.

— …Да, это так. — Профессор, совсем недавно олимпийски спокойный, теперь был возбужден до крайности. — Был у Калиостро учитель по имени Альтотас! Был!

— Для редакции одного Калиостро, пожалуй, маловато, — сказал я. — Вот узнать бы, кто первый “гений”! Если он окажется личностью покрупнее…

Сон I. У графа Калиостро

Серые каменные стены, у одной из них кое-как сколоченный топчан, на нем лежит толстенький человек с умным и немного хищным лицом. Я присаживаюсь на край топчана и спрашиваю:

— Do you speak English, monseur Josef?

— Какой болван меня будит! Могу я хоть в тюрьме выспаться или нет?

— А вы и так спите, мсье Жозеф. Я вам снюсь.

— “Я”? Кто этот “я”, во имя всех дьяволов?!

— Я из России, журналист.

— Я был у вас. В Санкт-Петербурге, еще кое-где… Что-то я вас не помню, молодой человек.

Жозеф Бальзамо, покряхтывая, растирая руками широкую волосатую грудь, сел на кровати. Роскошный бархатный халат, слишком просторно висевший сейчас на его плечах, явно успел повидать виды, обрюзгшее лицо было бледно. Да и откуда взяться румянцу на лице человека, второй год сидящего в тюрьме?

— А память у меня хорошая, — продолжал Калиостро. — И потом… Что это вы на себя напялили? Скажите, ну скажите же мне, что это последняя русская мода! Какой-то изуродованный сюртук, штаны совершенно немыслимые… У меня чуткий сон. Почему же я не слышал лязганья засова? Может быть, вы хотите помочь мне бежать? Ради бога! Говорите быстрее, что я должен делать? Спасите меня!

— Это не в моих силах, мсье Жозеф. Увы. Я ведь вам снюсь. Для вас меня еще нет на свете. Я моложе вас на два столетия, мсье Жозеф.

— Мсье Жозеф! Почему не монсиньор? Почему не господин граф? Значит, вы не верите в меня?

— Я слишком много о вас знаю, мсье Жозеф.

— Так звали бы тогда по-русски: Осип Карлович — как князь Потемкин.

— Мне не хочется звать вас по отчеству, мсье. Я не слишком вас уважаю, хотя кое-чем вы мне, бесспорно нравитесь.

— На дьявола мне ваше уважение, мсье невежа! Я приближенный древних фараонов и новых королей. Великий кофт розенкрейцеров и вождь масонов…

— Я слишком много о вас знаю, мсье Жозеф.

— От кого?

— Ну, скажем, от Альтотаса.

— Эта старая сова, ко всему, еще и болтлива? Ну, дайте мне только выйти отсюда…

— Вам не выйти отсюда, мсье Жозеф. Это ведь замок святого Ангела. В Риме.

— Неужели Великий кофт, маг и мудрец, не может повторить то, что сделал какой-то ювелир по имени Бенвенуто Челлини?

— Да, великий художник, скульптор и ювелир Бенвенуто бежал отсюда. Но у него были, кроме гениальности, железная воля, стальные мышцы. Ну и невероятное везение. А вы силой никогда не отличались, мсье Жозеф, и на папских харчах не окрепли, конечно. А уж насчет везения…

— Тогда зачем вы здесь? Если я выйду на свободу… Нет, когда я выйду на свободу, я вызову тебя на дуэль, человек, вселивший в меня ложные надежды!

— Такую же дуэль, какую вы предложили некоему врачу?

— А! Ты действительно кое-что обо мне знаешь. Да, меня вызвал на поединок врач вашего великого князя Павла Петровича. Кстати, как он сам, этот принц Поль?

— Давно умер, ведь прошло уже почти два столетия…

— Ну да, ну да, ты же мне снишься. А я предложил этому лекарю дуэль на свой лад. Каждый дает другому изготовленный им самим яд — не зря же мы оба врачи, и победит тот, кто сумеет найти противоядие… Ладно, мне было приятно вспоминать прошлое, поэтому давай расстанемся без обиды. Наверно, уже утро. Пора просыпаться.

— Одну минуточку! Скажите, какого великого человека учил Альтотас до вас?

— Ты слишком много хочешь знать, мой юный друг. Видишь, к чему меня привела та же страсть? Ах, добрые советы, добрые советы… Они всегда бесполезны. Мой покойный друг Юлий Цезарь слышать ничего не желал про мартовские иды… Ты улыбаешься? Вон! Я окончательно просыпаюсь.

Проснулся-то, конечно, я, Рюрик Варзин. В самолете, возвращавшем меня в Москву.

Глава III. За собственными ошибками

— Что вы кончали, юноша? — седой толстый человек утомленно раскинулся в кресле, предварительно бросив на стол перевод рукописи Альтотаса. Он был академиком, а я журналистом, и я был вдвое моложе его, потому стерпел и не очень понравившийся мне тон вопроса и обращение “юноша”, давно уже неуместное.

— Исторический факультет пединститута, Михаил Илларионович, — ответил я.

— Чему же вас там учат, на вашем факультете, что вы не можете понять, о ком здесь идет речь! Двадцатилетние физики сейчас знают больше своих академиков, а историки… Эх!

— Да я ведь давно не историк, Михаил Илларионович.

— Юноша! Историк не профессия, даже не призвание. Историк — это способ мышления и сумма знаний. Я знаю историков физиков, историков врачей, историков поэтов. Смею вас заверить, это не худшие среди физиков, врачей и поэтов.

— Михаил Илларионович, но ведь вы все-таки академик и специализируетесь по истории науки. Не мудрено, что для вас тут нет загадки. А увечены ли вы, что ваши дипломники разгадают тайну рукописи?

— Дипломники?! Минутку, юноша. — И академик нажал кнопку на столе. В дверях появилась секретарь.

— Будьте добры, Анна Митрофановна, доставьте сюда Юру Колесничука. Того, со второго курса.

…Я бы вообще принял этого Юру в лучшем случае за девятиклассника. Он был так юн, что я ловил себя на желании начать обращенную к нему фразу со слова “мальчик”. Он был так худ, что еще немножко — и костюму было бы не на чем висеть. Он был так застенчив… Впрочем, не успел я подыскать сравнение, как это у него прошло.