Роман Подольный - Легкая рука

— Что? — спросил я, напрасно пытаясь скрыть некоторое пренебрежение. — Это и есть чудо?

Профессор улыбнулся мне. И тени насмешки не было в это улыбке, но я на секунду снова почувствовал себя в первом школьном дне, который я помню, дне, когда я сказал учительнице, что “р” — гласная, ведь звук “р-р-р” можно тянуть сколько хочешь. Учительница тогда тоже улыбнулась. Я забыл все свои двойки и пятерки, а улыбку помню.

Старик улыбнулся мне и начал читать рукопись, держа ее в вытянутой руке. Он изо всех сил тянул руку, угождая своим дальнозорким глазам.

Читал он по-русски, изредка задерживаясь, чтобы подыскать нужное слово на понятном мне языке. И в подземелье, столько лет бывшем хранилищем книг, совсем не странно звучали перенесенные через два почти века слова.

“Я, Амирак из Тоты под Ганджей, сын Левона, по прозвищу Альтотас, знаток языков живых и мертвых, мудрый мудростью прошлого и счастливый милостью будущего, учитель и ученик в алхимии и алфизике, записал историю ранних дней жизни своей, дабы сохранилась для мира истина. Я, Амирак из Тоты под Ганджей, по прозвищу Альтотас, сын Левона, пишу эту историю на склоне дней своих у бездны, дна которой живые не ведают, готовый к приходу разлучительницы друзей и разрушительницы собраний. В разных странах был я, и много народов знал я, и много людей видел, но лишь о двоих из этих людей хочу поведать читателю, жаждущему познания.

Одного из них я учил своей мудрости. Другому же не нужна была моя нынешняя мудрость, ибо перед его мудростью ничтожна она, да и не было ее тогда, когда мы встретились. Его я учил языкам. Армянскому, персидскому, арабскому. Учил его, потому что я их знал, а он нет. Зато было мне дано судьбою узреть краешек плаща его мудрости. Небо слушалось его законов, и грома служили ему. И не устаю я плакать о том, что не познал всю эту высокую мудрость. Но никто не знал о ней больше меня или хотя бы столько, сколько я. Иначе не герцоги, как это было, и графы, как случилось, а короли и императоры несли бы его гроб к разверстой могиле…”

Профессор читал.

И сквозь страницы рукописи проступал облик оставившего ее человека, много видевшего, много знавшего, любителя порою прихвастнуть в цветистом восточном стиле. В длинных периодах его фраз мелькали названия городов, женские имена, титулы, звания, прозвища людей, знакомством с которыми он гордился. Он долго приступал к рассказу о человеке, озарившем его жизнь, отвлекаясь для описания обстоятельств, имевших весьма отдаленное отношение к основной теме, то и дело сбиваясь на ворчливые воспоминания о “втором гении своей жизни”.

Но то, что этот “второй гений” всю жизнь пытался сделать, первый, судя по записям в тетради, сделал.

“…И он позвал меня к себе, и, когда я вошел, запер двери, и задвинул ставнями окна, и зажег много свечей, и в свете их я увидел на столе большую реторту с желтым камнем внутри.

— У меня не поднимается рука, — сказал хозяин, — ударь сам по реторте молотком, юноша!

Он неправильно расставлял ударения и слишком кратко произносил гласные, но все слова были понятны, и я ощутил гордость, ибо я научил этого человека арабскому; и я взял молоток, и реторта распалась на осколки, и он велел мне взять камень, и увидел я, что камень тот тяжел необычайно, и дал он мне кислоту, и убедился я, что золотым был этот камень. Два фунта и шесть унций золота было в нем!

Через много лет я рассказал об этом чуде второму гению своей жизни, и тот хотел повторить чудо, но не мог, и стал применять другие свои знания, чтобы добыть иное золото… Когда уже мы расстались, дошел до меня слух, что постиг и он тайну философского камня, но посейчас не верю я этому слуху.

Увы мне, грешный странник не устоял перед блеском золота. Я, несчастный, захотел узнать тайну своего ученика и учителя. И не устану до конца дней своих клясть себя за это. Ибо когда проник хозяин мой в мой замысел, то изгнал меня из дома своего и города своего и страны своей (ибо велика была власть его и почет великий окружал его). А занимался он уже в ту пору тайнами эликсира молодости. Сказано же великим Али ибн Синой, языку которого я сам учил великого хозяина и гонителя своего, что человек, нашедший философский камень, составит и эликсир молодости, а гений нашел философский камень, ибо как иначе он мог добыть золото?

…Узнав о том, что он умер, я вернулся в страну его и город и проник в его дом. Но золото, которое там было, а было его много, за печатями находилось, а в бумагах покойного — я просмотрел их — ничего не было ни о философском камне, ни об эликсире молодости. Найди он эликсир, так и не умер бы, и не довелось бы мне идти в толпе за его гробом… Но, может быть, он не успел выпить эликсир. Или — не захотел? Кто может судить и решать, чего захочет и чего не пожелает такой человек…

Вся моя жизнь потом была поисками философского камня. Я говорил о нем с индийскими мудрецами, и они одобрили мои пути. Я говорил о нем с мудрецами Запада — и они говорили мне, что время алхимии прошло, а философский камень невозможен. И я вспоминал два фунта и шесть унций золота, оставшиеся на столе, когда под ударом моего молотка разбилась реторта.

Я изучил язык римлян, чтобы прочесть книги покойного хозяина, но и среди книг его не увидел трудов по герметической науке. А самому мне не найти философского камня, не найти, не найти. Хотя я бы отдал гору из философского камня за один бокал эликсира молодости”.

Дальше шла воркотня в адрес “второго гения” его жизни, туманные фразы о смысле человеческого существования… и все.

— Ну как? — спросил меня профессор.

Я достал блокнот.

— Все зависит от того, кто автор рукописи и о каких гениях здесь идет речь.

Профессор улыбнулся:

— Ясно только, что рукопись написана почерком восемнадцатого века. Скорее всего в последней четверти восемнадцатого века. Детальный анализ содержания и почерка показал, что автор действительно глубокий старик, действительно знавший много языков. Старик, видимо, вправду пережил немало приключений. Долго жил в Европе, в оборотах речи чувствуется влияние одного из романских языков. Какого — сказать трудно. В рукописи встречаются имена мелких немецких князей, английских, французских, итальянских любознательных аристократов, ученых, художников, артистов, торговавших с Востоком купцов. И только два “гения его жизни” ни разу не названы по имени. Может быть, это сделано без сознательного желания скрыть их фамилии; возможно, автор, наоборот, полагал, что читатель сразу поймет, о ком именно идет речь. Обозначают же Аристотеля в восточной средневековой литературе словом “Философ” с большой буквы. Правда, в рукописи не указаны ни страны, в которых автор встретился с “гениями”, ни языки, на которых он с ними говорил. Боюсь, что речь все-таки идет о мелких ученых, последних алхимиках восемнадцатого века. Впрочем, я ведь только специалист по восточным языкам. Может быть, знатоки западной науки той эпохи что-нибудь подскажут?