День гнева. Новая сигнальная [сборник Литрес] - Север Феликсович Гансовский
– И кто побеждает в конце концов?.. Мы вошли в Петербург?
– Империя, во всяком случае, рухнула. Екатерина со двором бежала в Пруссию, но умерла по дороге.
Историк быстро менял картины. Мелькнули объятые пожаром деревни, большое поле, где рожь вперемешку с молодым кустарником, горящий Невский проспект.
– Вот это важная сцена.
Стван шагнул ближе к экрану.
Незнакомая площадь перед храмом, вся забитая народом. Помост, устланный коврами. Красного бархата кресло, в котором мужчина. Колокольный звон и дым пожарищ. (Стван заметил, что толпу на площади удерживают, теснят ближе к помосту вооруженные.)
– Сделайте крупнее.
Теперь помост был виден вблизи. Худой изможденный человек с короной на седых, растрепанных ветром волосах что-то злобно говорил стоящим тут же людям с автоматами – каждая фраза подчеркнута резким движением руки. Взгляд подозрительный, злой, на щеках красные пятна. От носа глубокие морщины к тонким губам.
Историк подрегулировал звук. Резко ударило слитным гулом толпы, топотом, даже как будто запахом гари. Донесся обрывок фразы:
«…угольных пригонят, не сплошать…»
Затем на все звуки наплыл всеобнимающий медный вал колокола.
– Узнаёте? – спросил Филолог.
– Я?.. – Стван отшатнулся. – Неужели я?
– После сражения с поляками под Тулой вы решаете принять царскую корону.
– С поляками?
– Польша отделилась в девяносто четвертом. И сразу начала интервенцию. Турки тоже хлынули на Украину. Остановились перед царством Войска Донского – дальше казаки не пустили.
– Ваших сподвижников, – сказал Юрист, – остается все меньше и меньше. Несколько человек были убиты в разных губерниях, когда развозили манифест. Ну а некоторые будут казнены вами же.
– ?
– Хаос в стране. Два десятка учеников оказались каплей в море, тысячи нужны были, десятки тысяч. В результате повсюду новые вожди, борьба за власть, грабежи, поджоги, а потом голод, эпидемии, иностранные войска, религиозные течения и секты одни против других. Заросли поля, население за два года сокращается почти наполовину. Перед этим обвалом проблем начинается раскол в среде ваших учеников, кто-то отпадает.
Историк пустил следующую серию кадров:
– А дальше? После Тулы.
На экране мелькнуло что-то яркое.
– Что это?
– Один из вариантов. Перед битвой за Киев, чтобы не губить людей, вы решаете устроить демонстрацию – на Русановских болотах взорвать атомную квант-бомбу. Потом приказ отменяется, но Григорий, давно задумавший отделиться от вас, поднимает бомбу и взрывает на большой высоте. Людьми это было воспринято как конец света. Массовые самоубийства, десятки тысяч бросали хозяйство, шли в леса.
Он поднял руки:
– Хватит! Мне все понятно.
Историк выключил экран.
– Да вы успокойтесь, – сказал Философ. – Этого же ничего не происходило. Расчет машины, видение, мираж. А на усадьбе у вас все пока тихо… Вот выпейте воды.
– Да… А вот как мне теперь – просто жить? Существовать в прошлом, как трава, как улитка, ни во что не вмешиваясь?
– Решайте. Мы полностью полагаемся на вас.
Прощание
Какой же то был вечер!
В двусветном зале бронзовые грифоны держали в лапах восковые свечи. На столе фарфоровый сервиз, хрустальные бокалы, ножи и вилки золоченого серебра, бутылки из княжеского, много лет не отпиравшегося погреба, ананасы, апельсины из оранжереи, срезанные цветы в вазах.
Двадцать восемь мальчишек с девчонками и он сам.
Как хорошо знал каждого и каждую. Все в разное время болели, ранились, жглись во время опытов, со всеми были переживания. Теперь на лицах сменялись удивление, боль, задумчивость. Но отвращения не было.
– И вот он я! Обыкновенный человек.
Долгое молчание. Они не переглядывались. Наконец Гриша сказал:
– Нет, Степан Петрович. Обыкновенных мы знаем – их тут много по усадьбам, про них известно. А вы делали нас.
Все глаза потеплели.
Стван вздохнул освобожденно. Далеко еще было, к счастью, до того помоста на площади, до атомного, наводящего ужас просверка в небе.
Взял бокал. И они все тоже подняли, чтобы впервые в жизни коснуться губами вина.
Лилась через усилитель мажорная соната Генделя – специально этой зимой приглашали из Петербурга немцев да итальянцев-музыкантов, записывали целыми концертами.
Танцевали полонез, гавот, девушки под песню водили хоровод. Снова садились за столы. Решено было в последний раз вольно говорить о том, что было, что знали, чего добились.
– А помните, Степан Петрович…
– А помнишь, Таня…
Вышли в сад. Рассвет отбросил туманные тени. Опять музыка. (Пусть уж слышат за стеной, кому доведется.) Смотрели друг на друга, равные, красивые, озабоченные высоким, – как в те новые века, которые еще грядут.
Всю следующую неделю разбирали станки, устройства, агрегаты. Днем, ночью дымила плавильная печь, туда целиком бросали инструменты, приборы, машинные блоки, схемы. Потом в пруду топили слитки ноздреватого хрупкого сплава. По всему дому битое лабораторное стекло хрустело под ногами. Бумагу и химикалии жгли, кое-что взрывали в парке. Здание внутри постепенно приобретало прежний контур. Но облик разоренности – полы в покоях испорчены, мебель поломана, стены в дырках. Всю работу рассчитали по дням, спланировали сами ребята. Но делалось дело почти молча, с малым, только необходимым разговором. Не острили.
Стван же отключил многолетнее напряжение, отпустил себя. Бродил по парку, по опустевшим залам дома. В одиночестве, без спешного труда восемнадцатое столетие открывалось ему иным, существующим для себя, не для сравнения с будущим. Ум и талант смотрели с портрета в золоченой раме, нагая мраморная богиня над запущенной куртиной вдруг вызывала сладкие слезы. Задумывался: время-то страшное, но, пожалуй, еще сквозь многие века будет оно светиться горностаевыми мантиями, шеренгами румянцевских, суворовских полков, пышностью балов, туниками прелестных женщин, которые так рано умирали, чтоб вечно молодыми оставаться на полотнах русских художников, в камне надгробий.
Запускал музыкальную шкатулку с чуть дребезжащей мелодией беззаботного барокко. С кабинетного столика брал покрытый пылью томик стихотворного альманаха, открывал шершавую страницу.
Лишь другу Лиза дух вручает,
Возмогшему ее трогнуть.
Мечтание о другой, не рабской системе отношений. (Но ему-то не вручила свой дух Лизавета.)
Федор и Тихон Павлович спрашивать ни о чем не осмеливались – привычно было, что бариновы решения через срок показывают свою умную, важную суть. Только кивнул управитель, и тогда Колымский приказал приготовить вольно-отпускные на всех крепостных.
В ветреный вечер – по бледному небу быстро бегущие разорванные тучи – от усадьбы двинулся кортеж. Баронская карета, за ней дормез и кибитки, где ученики. Остались в Смаиловке Федор, недавно женившийся, и Тихон Павлович с семейством. Договорено было, что через пять лет сдадут имение в казну как выморочное.
Из-за того что так негаданно оборвалось начатое здесь, из-за ветра отъезжали холодно, неуютно. Федор с управителем чувствовали – барина уже не увидят. Обнялись, кучер щелкнул длинным бичом.
