Наталья Соколова - Фантастика-1965. Выпуск 3

В зеркале медленно проступало что-то неясное, смазанное - как будто любительская фотография не в фокусе. Человек яростно тер свои больные, обожженные солнцем и снегом глаза. Он хотел видеть.

Наконец изображение Зверя проявилось, стало четким.

Конечно, не всего Зверя - проявился один глаз, который едва умещался в тесных пределах зеркала, как будто стиснутый металлическим бордюром.

– Я знаю про Ученика, - сказал Человек. - Я прочел в газете. Мне все ясно.

От старой жизни, от прежней жизни, от большой прожитой жизни осталось так мало - вот этот кружок стекла, перечеркнутый трещиной, диаметром в несколько сантиметров.

В большой мир, который остался там позади, мир его детства, юности, зрелости, мир зрелого творчества, единственный мир, который казался ему реальным, мир города, порта, шумный многоголосый лир людей, голубей, подвижной мир дымов под низким серым небом, мир мокрого черного асфальта и мокрых покатых крыш, - в этот мир вело такое маленькое круглое окошко, такой незначительный иллюминатор.

– Мне все ясно… Так чего они от тебя хотят? Какие принимают меры?

Глаз, похожий на глаз крокодила, с тяжелым, нависающим веком, моргнул. Тихо щелкнуло реле, включаясь.

– Он приходил в ангар. Приходил со мной поговорить. Всех отослал.

Не надо было объяснять, что речь шла о вице-президенте.

– Спрашивал, конечно, о фиолетовом луче? Просил, чтобы ты открыл ему тайну, назвал место, где я спрятал Око?

– Да.

– А ты? - Человек напряженно ждал ответа.

– А я солгал, - с какой-то медлительной важностью, чисто и сухо ответил металлический голос. - Я сказал, что ничего не знаю. Произнес ложь, - по-книжному пояснил Зверь, - потому что ты меня просил об этом.

Голос был слабый, как комариный писк, как далекий звук зуммера.

Человек нахмурился, дернул плечом.

– И он поверил?

Зверь, кажется, вздохнул.

– Нет, он не поверил. - И сказал особенно отчетливо, с нажимом: - За меня не беспокойся. Ничего плохого не будет. Никто не собирается делать мне плохо. Все в порядке. Не надо за меня бояться.

Надо или не надо?

Ведь Зверю были знакомы страдание и боль. Ведь Зверь был смертен - большая, слишком большая потеря крови вела к расстройству аппаратов сознания, к потере сознания, а затем и к смерти. Значит, Зверя можно было пытать, чтобы заставить сказать то, что он не хотел сказать. Об этом думал Человек. И Зверь знал, о чем он думает, и монотонно твердил свое:

– Все нормально. Все в порядке. Я повторяю, как ты велел… Пермендюр. Перминавр. Сендаст или альсифер… Не о чем беспокоиться. Плохого не будет.

Он добросовестно, старательно, с тяжеловесной серьезностью успокаивал Человека. И от этого становилось особенно тревожно.

– Заходит Русалочка. Часто.

Человек про себя отметил, что Зверь овладел уменьшительно-ласкательным суффиксом, научился его применять.

А раньше не умел. Это ему не давалось. Он не понимал, зачем это нужно и какая разница - сказать ли “Русалка” или “Русалочка”. Теперь, видимо, понял.

Человек не решался спросить, где Ученик и что с ним сталось. Боялся узнать слишком много.

– Ты устроишься, - говорил Зверь, утешая Человека. - Устроишься на новом месте. Рассчитаешь мне трассу. Я уйду от них. Уйду и пробьюсь к тебе. Захвачу Русалочку. - Большой глаз моргал в тесном кольце стальной рамки. - И Ученика… Мы опять будем вместе. Ты напишешь свою книгу… - Голос, по-комариному тонкий, угасал, пропадал кудато. - На-пи-и…

Милый Зверь! Милый, милый сказочник. Ты не знаешь, что сказки двадцатого века не имеют счастливого конца.

Ты утешаешь. Тоненько так… по-комариному… вот уже совсем не слышно…

Двое шли по снежному полю навстречу ветру.

Лесник стоял на опушке и смотрел.

Один - чернявый, нахохленный - был укутан всем, что только нашлось: из одеяла торчал его крупный нос и грустно, замученио выглядывали влажные темные сливины-глаза.

Другой - у него был груз на спине - опирался на суковатую палку и старался держаться прямо, не хромать. Глаза его, воспаленные, припухшие, слезились. Длинные, до плеч, волосы и клубящаяся борода были совершенно седыми, белоснежными.

Но что самое удивительное - у них были две руки на двоих. У каждого был пустой рукав. Да, левый рукав у обоих был пуст.

Путники дошли до первых деревьев и остановились.

– Куда путь держите? - спросил лесник.

– К восходу, - странно ответил седой, полуослепшими глазами вглядываясь в лицо того, с кем говорил. И показал палкой куда-то назад. - Нет места там для нас…

Лесник достал папиросы, высыпал все, кроме двух, из мягкого мятого коробка и отдал путникам. Подумал - и отдал последние две тоже. Им нужнее. Еще нашлась у него горбушка серого хлеба, залежавшаяся в кармане.

– Спасибо, - вежливо, с достоинством поблагодарил чернявый, принимая горбушку. - Вы очень любезны.

Голос был слабый.

Но поклонился он, как на посольском приеме.

– Где же руки оставили? - полюбопытствовал лесник. - В сражении, что ли?

– Да. - Седой уже нащупывал палкой дорогу.

Снежная крупа забивалась ему в бороду, пересыпала длинные, до плеч пряди белых волос.

– Сражение-то проиграли?

– Кто знает… - седой, похоже, полуулыбнулся.

Он закашлял и остановился, пережидая, прижав руку с палкой к груди. Потом пошел первым, прокладывая путь в снегу.

Оба что-то запели тихими голосами. Что-то протяжное.

– Откуда будете? - закричал им вслед лесник. - Кто такие? - Седой обернулся. - Ты кто будешь? Как звать тебя?

Назвать имя? Но что оно скажет… Пустой звук, его унесет ветер вместе со снежной крупой. Да и нет у него теперь имени. Сказать - Создатель Зверя? Но это звание у него украдено. Запачкано…

– Кто ты? - настойчиво допытывался лесник.

И получил странный ответ:

– Человек.

Оба одноруких пошли в лес, уже не оборачиваясь. Позади на снегу синели глубокие следы, над ними, дымясь, медленно оседала серебристая пыль.

До лесника вместе с порывом ветра слабо донесло слова песни:

Захвати-и с собой улыбку на дорогу…

Михаил АНЧАРОВ Сода-солнце

“Как известно, при формулировании гипотезы автор сам допускает ее возможную ошибочность, чтобы в дальнейшем путем строгих опытов либо отвергнуть ее, либо подтвердить, может быть, видоизменив”.

“Богаче всего самое конкретное и самое субъективное”.

“Индивидуальное содержит в себе как бы в зародыше бесконечное”.

1. А ДЛЯ ЧЕГО, СОБСТВЕННО!