Больше не плачь, мой робот (СИ) - Гейер Честер

И я горячо, всей душой надеялся, что в этот раз все будет по-другому. Не могут же все исследователи одинаково реагировать на людей, которых когда-то знали и любили. У кого-то из них должны же были остаться хоть какие-то человеческие чувства. Если бы Джимми только улыбнулся, если б только сделал хоть что-то, а не просто высокомерно взирал на девушку, которая ждала семь лет…

Я всегда был ближе с Дорис, чем с Бет и Андреа. В каком-то смысле Дорис заняла место сына, которого у меня никогда не было. Ее благополучие всегда особенно заботило меня, и я с немалой тревогой наблюдал, как она посвящает лучшие годы своей жизни учебе, не интересуясь ничем, что обычно увлекает красивую девушку. И теперь, прозрев, я в душе молился, чтобы она не слишком страдала, что эти семь лет были потрачены впустую.

Дорис остановилась. Ее широко открытые глаза были устремлены на Джимми. В них отражалось замешательство и растущая тревога.

Он тоже смотрел на нее, его губы приоткрылись, и мне показалось, что на лице его мимолетно проступила внутренняя борьба эмоций, как будто он силился вспомнить то, что забыл, пытался отыскать старые чувства… и не смог. Тень соскользнула на его черты – тень из инопланетного мира.

Джимми серьезно поклонился.

– Здравствуй, Дорис, – сказал он.

Дорис закусила нижнюю губу и вся как будто поникла. Она, казалось, была настолько потрясена, что не могла даже заплакать. А через секунду она выпрямилась – и улыбнулась.

– Привет, Джимми. С возвращением тебя. – Затем она подошла ко мне, и я обнял ее. Боль, которую она, должно быть, испытывала, я ощутил, как свою собственную.

Затем пришли жена и двое детей Уитона, мальчик и девочка лет семнадцати-восемнадцати. Все повторилось. Затем то же самое было с матерью, отцом и братом Лаудера, которые появились через некоторое время с несколькими друзьями.

Пирс делал все от него зависящее, чтобы отвлекать внимание. Развлекать. Он представлял одну группу другой, распорядился принести освежающие напитки и метался туда-сюда, пытаясь дать начало разговорам. Мы с Трейном присоединились больше из сочувствия к Пирсу, чем из искреннего желания общаться. Даже Роуи, казалось, понимал цель, которая двигала нами, ибо он, спрятав поглубже свои душевные муки, начал нам помогать.

Пирс попытался втянуть исследователей в общение, но без особого успеха. Они либо пропускали, либо вовсе игнорировали намеки, отвечая только на прямые вопросы, да и то с серьезным поклоном и несколькими короткими словами.

В целом, однако, прием прошел не так уж плохо. Люди были предупреждены и знали более или менее, чего ожидать. И, несмотря на разочарование, конечно же, не считали, что ситуация совсем уж безнадежная, ибо когда подошло время расходиться, семьи Сорелла, Уитона и Лаудера подошли ко мне и спросили, можно ли им забрать домой своих мужчин. Очевидно, они полагали, что, оказавшись дома, исследователи снова станут нормальными.

Я не мог дать никаких конкретных обещаний, поскольку не хотел передавать ответственность за исследователей в неопытные руки, пока не наступит время, когда всеобщий интерес поугаснет. Я не знал, когда это будет, хотя полагал, что не раньше, чем через месяц. И надеялся, что в течение этого времени мужчины уже твердо встанут на путь восстановления.

С этими неопределенными заверениями от меня гости ушли, а Роуи, Трейн и я впервые за весь день смогли, наконец, вздохнуть полной грудью.

Но это было только начало. В последующие недели были интервью для прессы и телевидения, причем телевизионщики расставляли свою аппаратуру по всему дому. Были ученые со всех концов света, сгорающие от нетерпения услышать все данные, касающиеся Марса и его обитателей. И нам с Пирсом приходилось отклонять десятки приглашений на банкеты и просьб о лекциях.

Не понадобилось много времени, чтобы люди, в конце концов, поняли истинное положение дел в отношении исследователей, и прекратили свои попытки произносить панегирики. Мы с Пирсом не имели к этому отношения. Те, кто контактировал с исследователями – журналисты, ученые и разные другие группы – уносили с собой определенные впечатления, которые без колебаний предавали гласности. Теперь мир знал, что пребывание на Марсе радикальным образом изменило исследователей. И, в сущности, некоторые личности высказывались о странностях исследователей в таком ключе, который выставлял их опасными.

Особо выделялись среди них Ник Гриффин и Саймон Хоу, которые, казалось, соревновались друг с другом в своих попытках бросить как можно более подозрительный и угрожающий свет на исследователей. Гриффин был новостным репортером, специализирующимся на сенсациях и разоблачениях, и на его «достижения» в этой сфере указывал тот факт, что его постоянно сопровождал телохранитель. Он был, вероятно, самым неприятным, беспринципным и самым успешным человеком в своей профессии.

Хоу писал популярную серию психологических статей для газет, которая в разное время была объявлена авторитетами в этой области ошибочной, лживой, состоящей сплошь из искаженных фактов. И все же, популярность статей Хоу у широкой публики никогда не снижалась, и он продолжал свои развлекательные экзерсисы с неизменной беспечностью.

В исследователях Гриффин и Хоу нашли плодородную почву для применения своих талантов и их эксплуатация достигла той точки, где каждый старался превзойти другого в попытках произвести сенсацию. Гриффин фактически намекал в одном из своих репортажей, что причина странности исследователей заключается в том, что их телами завладел марсианский разум.

Я не знал, то ли мне смеяться, то ли страшиться таких полетов фантазии. Разумеется, все это только подогревало интерес публики, обычно падкой на «утки», страшилки и разные слухи такого рода.

Однажды вечером я обсудил этот вопрос с Трейном. Он, похоже, относился к нему весьма серьезно.

– Говорю тебе, Фарнам, мне это совсем не нравится, – сказал он. – Хоу и Гриффин обыгрывают тему исследователей просто ради популярности. Они, вполне вероятно, сами не верят и на четверть того, что говорят. Но воздействие на публику – это другая история. Всегда существует огромная масса людей, готовых поверить всему, что рассказывают по телевизору или пишут в газетах. И именно такие люди могут сбиваться в толпу, которая легко поддается на любые подстрекательства.

Я удивленно воззрился на Трейна.

– Не слишком ли это сильно? Надеюсь, ты не ждешь, что нечто подобное может произойти в нашем случае.

Трейн пожал плечами.

– Может, и нет. Но с людьми никогда не угадаешь наперед, Фарнам. Человек по своей природе существо стадное. Те, кто не вписывается в его нормы поведения или мышления, жестко исключаются или избегаются. Мода и причуды – выражение этого инстинкта. Ты носишь свою теперешнюю одежду потому, что так делают все остальные. Если б мы облачились в римские тоги или средневековые доспехи, то тут же превратились бы в объекты серьезнейшего подозрения.

Ты, наверняка, слышал или читал про то, как животные, случается, ополчаются против одного из своих из-за какого-то отличия. Прирученную обезьяну, которую выпускают к ее диким сородичам, убивают или прогоняют. Ворону, случайно или намеренно обсыпанную мукой, заклевывают до смерти другие вороны, если ей раньше не удастся убежать. А что такое человек под своим тонким налетом цивилизации как не животное? Да, человек будет терпеть множество отличий в своих собратьях при условии, что в состоянии понять их и разумно объяснить на основе этого понимания. Но там, где эти отличия уходят слишком глубоко в неизвестность, гранича со сверхъестественным…

Больше всего люди страшатся неизвестности, Фарнам. Они пойдут на любые мыслимые жестокости, дабы защититься от этого. Свидетельства тому – охота на ведьм и сжигание их на костре в средние века.

Исследователи побывали на Марсе. Они вернулись сильно изменившимися. Марс, как теперь известно, населенный существами, похожими на нас, это нечто, вызывающее глубокое недоверие. В особенности, Фарнам, поскольку его обитатели, очевидно, обладают таинственными силами, которые смогли так сильно изменить исследователей.