Юрий Никитин - Земля наша велика и обильна...

Не выдержал, набрал номер, а когда засветился экран, сказал с ходу:

– Поздравляю, Джеймс!

Он спросил настороженно:

– С чем?

– Ты будешь смеяться, – ответил я, – но я тоже возглавляю одну из оппозиционных правительству партий. Что это с нами случилось, Джеймс? Почему мы, не самые тупые из ученых, ушли в политику?

Он ответил живо:

– Я не ушел! Я по-прежнему возглавляю кафедру. Просто страна все больше увязает в этой гребаной политкорректности. Совершенно забыт дух индивидуализма, который и сделал Америку сильной!.. Я не выношу, когда мне в приказном порядке навязывают сверху негров в коллектив. Не потому, что я расист, а потому, что они ни хрена не умеют делать и, представь себе, не хотят!.. А глядя на них, и другие начи­нают…

Он умолк, глядя на меня выжидательно, не слишком ли много сказал, я кивнул,

– Джеймс, я думал, это только наше, чисто русское!.. Ну, когда каждый старается не перетрудиться, мол, что я за того козла работать буду?.. Паршиво, конечно. С другой стороны, я не ожидал, что политкорректность – такая серьезная оппозиция.

Он отмахнулся.

– Шутишь?

– Разве нет? Ты – крупный ученый…

– Но не политик, – ответил он с горечью. – И моя партия – это курьез. Общество вязальщиц на спицах куда влиятельнее. Да и что такое ученый, пусть даже самый крупный, в современном обществе? Куда мельче провинциального комика или диджея. Но что-то же делать надо? Нельзя же вот так смотреть, как толпа слепцов идет к пропасти?

– Нельзя, – согласился я после тяжелой паузы.

Утром я все с той же привычной осторожностью вступил в лифт, стараясь не наступить на кучу дерьма и ворох грязных бумаг в углу, под ними может оказаться куча дерьма еще больше, тремя этажами ниже лифт остановился, я очень-очень осторожно подвинулся, давая место. Мужик вошел, сразу же отвернулся к двери, чтоб меня не замечать и выйти первым. Выйти первым из лифта – это как бы первым подойти к кормушке, у русских означает что-то вроде более высокого статуса.

В подъезде две бабы разговаривают с консьержкой, загородив ее толстыми жопами, так что та не видит, кто входит в широко распахнутую дверь. Еще один мужик в костюме за пару тысяч долларов, с ролексом и перстнями одной рукой перебирает на столе бесплатные газеты, в другой – банка пива. Когда вышел из подъезда одновременно с нами, лихо швырнул банку в стену.

Я смерил его взглядом, сказал сдержанно:

– Мусорный ящик в двух шагах. Неужели трудно бросить туда?

Жлоб отмахнулся.

– Здесь уборщица.

Я поинтересовался:

– А вы за нее платите?

Жлоб нагло усмехнулся:

– Но вы же платите!

Я пошел дальше как оплеванный, весь кипел от бешенства. Будь я постарше, уже принимал бы валидол. У нас элитный дом бизнес-класса, но треть жильцов не платят даже за консьержку. Не потому, что бедные, а нравится нарушать закон или, скажем, законы общежития, общепринятые правила. Тешит безнаказанность. Их дети размалевывают стены матерной бранью, рисуют непристойные картинки, ломают телефонные будки, гадят в лифтах. Просто так. Чтобы было нагажено. Чтобы жильцы или гости вошли в такой лифт и вляпались. Или хотя бы вынуждены были терпеть вонь, пока медлительный лифт ползет на нужный этаж. И ужасались при мысли, что лифт застрянет…

До сих пор в стране нет эффективного механизма, чтобы заставить платить, вот и не платят. А я размечтался, что у нас будут штрафовать за выброшенный из окна автомашины огрызок яблока! При всех восторгах насчет западной демократии как-то стыдливо умалчивают, что в Штатах не просто существует смертная казнь, которой нет у нас, у них там сажают на электрический стул, травят газом, душат, вводят смертельные инъекции, а те, кому повезло, получают по триста-четыреста лет каторги без права снижения срока. При таких законах все эти жлобы мгновенно стали бы добропорядочными. И детей приучили бы к вежливости и прочим атрибутам цивилизованного образа жизни в обществе.

ГЛАВА 9

Юлия ласково улыбнулась, я ощутил, как ожесточившееся сердце слегка смягчилось. Кто-то говорил, что, если хотите узнать, что на самом деле думает женщина, смотрите на нее, но не слушайте. Я смотрел долго, она даже забеспокоилась, я видел, как попыталась украдкой оглядеть себя, что же в ней не так, а когда я уйду, обязательно посмотрит в зеркальце.

– Доброе утро, Юлия, – сказал я. Неожиданно для себя добавил: – Увидел вас, теперь чувствую, что оно будет добрым.

Ее улыбка стала растерянной, я кивнул и прошел к себе. Слева на столе куча бумаг, все требуют срочного внимания, справа листок с перечнем наиболее неотложного. Хороший вождь партии, как почему-то считается, должен вникать во все мелочи, все знать и все уметь. Дурь какая, это в первую очередь свидетельство неумелости команды, ее лености и постоянного увиливанья от работы. К счастью, в РНИ таких нет, скорее напротив: все горят такой неистовой страстью отдать все силы Отечеству, что от излишнего усердия могут наломать дров. Хорошо, есть и такие мудрые, битые жизнью монстры, как Власов и Романцев, да и тот же Андыбин: не дадут молодым понестись вскачь по рытвинам, растряхивая как РНИ, так и всю Россию.

Перебирая бумаги, откладывал те, где нужна подпись, остальные пусть отлежатся, спелее будут. Власов придет, разберется. Или один из его помощников. Не дело вождя превращаться в завхоза. Пусть мелкие натуры, вознесенные наверх, бахвалятся тем, что досконально знают все тонкости, директор крупного предприятия не обязан вникать в особенности работы напильником или ножовкой по металлу, у него тысячи слесарей разных уровней и разрядов, его работа – вывести предприятие в передовые…

Зазвонил телефон, Юлия деловито сообщила о прибытии казачьего атамана Седых. Я быстро поднялся, сказал отрывисто:

– Пусть примет Власов.

– Так он же уехал!

– Нет, уедет вечером.

– А вы, шеф?

– Пойду проведаю Диму Лысенко.

– Как скажете, – произнесла она со смешком в голосе. – Впрочем, Лысенко в этом случае просто необходим…

Я вышел в приемную, подмигнул, замечая, как она в самом деле хороша в этих огромных очках, в дивной кремовой блузке, с почти незаметной косметикой. Когда сворачивал в коридоре за угол, за поворотом уже грохотал бас казачьего атамана. Вообще-то казачество люблю, как вообще люблю вольных, гордых и независимых людей, но этот Седых слишком уж помешан на примате православия над всем и всеми, сам размашисто крестится на каждом шагу и от других ждет того же. А кто не крестится, тот даже не атеист или язычник, а сразу – жид пархатый или шпион с Запада, что, впрочем, для него одно и то же.

Вспомнилась омерзительная сцена в ресторане, испуганные лица посетителей. Как же, вдруг на них подумают, что они тоже любят русские песни! Или хотя бы признают их право на существование. Почему на свете нет более трусливого и стадного народа, чем русский?