Елена Хаецкая - Летающая Тэкла

Поскольку же сии несчастные лишены отрады иметь детей, потомство заменяют им добрые и славные дела. Следовательно, появление девицы Тэклы Аврелии Долабеллы с ее мольбою о помощи принимается братством как великое благодеяние святых короля и королевы, которые не хотят оставить своих почитателей без награды.

Когда Тэкла узнала все, что надлежало ей узнать об этой чудесной чете прокаженных супругов и о братстве, она перешла к сути своего дела. Ее рассказ чрезвычайно воодушевил братию. Изловить банду Метробиуса – такое деяние заменит рождение десятка детей, а то и полутора десятков!

Тэкла охотно нарисовала план латифундии, пометив крестиком здание, где, как ей думалось, содержат Антонина.

В послеобеденный, располагающий к философствованию час зеркало в потолке отражало две макушки – Альбина Антонина и Гнея Корнелия Суллы. Макушки были обе светлые, только у Суллы – золотая, а у Альбина – тускло-серая. (А локоны, а помада для укладки волос! Нет, никакого сравнения даже быть не может.)

Сулле удалось вовлечь Альбина в разговор. Тот чересчур соскучился глядеть на сатиресс, хоть и голых, да голографических (ха-ха-ха!); а кроме того невовремя вспомнилась проклятая политкорректность; вот и позволил клону запросто сидеть рядом и болтать. Кроме того, Альбин допустил это потому, что понадеялся разузнать что-нибудь важное о латифундии и, главное, о судьбе своих карликов.

О карликах Сулла охотно сообщил, что все четверо («Четверо!» – Альбин вздрогнул от радости) содержатся под стражей в соседнем доме – через перистиль. И если Альбин проявит благоразумие и добрую волю, это благотворным образом скажется и на судьбе его рабов.

Альбина, кроме всего прочего, раздражала необходимость разговаривать с посетителем, сидя на том самом ложе, где он только что спал. Да и гость устроился там же, поскольку никакой другой приличной для сидения мебели в комнате не имелось.

Сулла вкрадчиво тянул:

– Представьте себе только, дорогой Антонин, каковы могут оказаться плоды скрещения наших генов!

При этом он многозначительным жестом накрыл руку Альбина своей. Альбин залился томатным румянцем и выдернул руку.

– На что вы изволите намекать? – спросил он, стараясь говорить спокойно. Ему постоянно казалось, что его оскорбляют, только он никак не мог уловить – каким именно образом.

Сулла тихонько и, как послышалось Альбину, зловеще рассмеялся.

– Да это и не намеки вовсе! Слушайте, Антонин, скажите честно, вы… – Он сделал долгую паузу и завершил: – Хотите сладких груш в сиропе? – Сулла открыто расхохотался, видя, какое лицо сделалось у пленного: злое и растерянное. – Я серьезно, – заверил он. – Обожаю сладкие груши… – Он выждал еще немного и, поскольку Альбин по-прежнему сердито молчал, надулся совершенно как женщина. – Как угодно.

Альбин уселся на смятой постели поудобнее, подложил под спину подушку и уставился в потолок. Собственное отражение висело над ним, как будто Альбин, подобно Тэкле, вдруг начал летать. Только летал не настоящий Альбин. Да еще в компании с этим Суллой.

Хорошо же. К Долихену политкорректность!

– А скажите, Сулла, – заговорил Альбин, как ему представлялось, развязно, а на самом деле нервно, – что вы чувствуете?

Сулла встрепенулся. Наконец-то! Разговоры по душам – это истинные сладкие груши для эмоциональной составляющей его натуры. Копнуть тайное желание, ковырнуть давнее страдание, вывернуть срамным наружу что-нибудь постыдное…

– По отношению к кому? – спросил Сулла, придвигаясь ближе.

Антонин встал и принялся расхаживать по комнате.

– Вот вы – клон, – начал он. – Я хотел бы понять эмоциональную жизнь клона. Искусственного человека. Каково это – появиться на свет без матери, не знать полноценного детства? Должна же быть какая-то психологическая компенсация!

Он остановился и устремил на Гнея Корнелия вопросительный взгляд.

Сулла развалился на постели Антонина, понюхал зачем-то подушку, а затем заговорил, разглядывая ногти у себя на ноге:

– Разумеется, такая компенсация есть. Я знаю, что создан из наилучших, тщательно отобранных генов в их оптимальной комбинации. Мое тело прекрасно для глаз и на ощупь. Оно превосходно мне служит. Кстати, совершенно напрасно считается, будто ваше хваленое детство – лучшая, якобы розовая пора человеческой жизни. Чушь! Детство – это кошмар. Ребенок живет хуже раба, ему все приказывают, его наказывают, он опутан целым сводом правил и запретов, ему недоступны никакие радости. И при этом он всегда одинок и страдает тайно. О, эти детские трагедии, о которых никто не догадывается! А потом наступает пора взросления, тайны становятся стыдными… А разочарование в родителях! Сколько подростков покончили с собой, когда им открылось, что их мать, сия богиня, развратна, а отец, сие божество, – ничтожен!

Альбин слушал эту тираду, и ему казалось, что он находится где-то очень далеко от клона Суллы, может быть даже в другом измерении.

Мир детства со всеми его запретами, строгостями и бедами представлялся Альбину – теперь, когда он вырос, – миром абсолютной чистоты и истинных ценностей. Красное было там красным, а не пурпурным и вследствие этого очень дорогостоящим; к большому горю от смерти Шестилапого не примешивалось намерение выглядеть искренним или твердым в испытаниях. И прародительское грехопадение не проступало еще некрасивыми пятнами на теле и душе, хотя болезнь таилась где-то глубоко внутри и ждала часа, чтобы заявить о себе.

А когда это пришло, Альбин ощутил скорбь и смирение. И вместе с тем он знал, что отныне всю жизнь ему предстоит возвращаться к детской незапятнанной чистоте. Такая жизнь называется целомудренной.

Родители. Пленный Антонин едва не улыбнулся, вспомнив отца и мать. Флавия Сервилия Антонина была строгой, чуть грустной женщиной; с годами она становилась как будто мягче и вместе с тем веселее, и теперь иногда, глядя на мать, повзрослевший Альбин без труда представлял ее себе маленькой девочкой. Отец Альбина – глава большой юридической фирмы Аркадий Антонин, неподкупный и трудолюбивый, образец патрицианской честности во всем. Он любил густое сладкое вино из мутированной сливы и сладкие пирожки. Требовал от стряпухи, плосконосой Нэб, чтобы та сыпала ваниль, корицу и мускат щедрыми горстями, а не тощими перстами – так обыкновенно он говаривал, внезапно возникая на кухне в иссиня-черном фраке и дерзкой крахмальной рубашке, окутанный густейшим ароматным облаком из огромной трубки. Несмотря на монументальность, Аркадий Антонин был ловок и грациозен. Они с Нэб обожали друг друга – два истинных ценителя сладких булочек в людском море тупиц и профанов. При появлениях отца мальчик Альбин прятался к Нэб под юбки. Он до сих пор помнил лабиринтовые волны пропахших ванилью плотных кружев и тихое поскрипывание колесиков – у Нэб не было ног, и хозяева поставили ей удобный автоматизированный монопротез. Лишь много лет спустя Альбин понял, что отец прекрасно знал о визитах сына на кухню и что это его смешило.