Дивов Игоревич - Оружие Возмездия

— Стукач… — прошипел Верчич.

— Нет, — сказал я и улыбнулся.

Этого хватило, чтобы Верчич засомневался. Он мне потом неспроста свои любимые тапочки подарит. У меня вообще все стало легко получаться в третьем дивизионе после того выхода из строя. С полуслова, с полуоборота. Я пророс сквозь подразделение, как шампиньон через асфальт: треснуло — и выбрался наружу. Андрецов и братья Хашиги сказали пару теплых слов Сабонису (за что им спасибо большое), но не последнюю роль сыграла моя холодная отстраненность. Я перестал воспринимать наезды дедов всерьез. А обращаться с человеком, который тебя в упор не видит, деды не умели.

Нет, они еще пытались меня как-то пронять. В последний раз — трое на одного. Но я удачно встал задом в угол. Честно говоря, повезло. Не пропустил ни одного удара, только рукава оказались в сапожном креме чуть не до плеч, и трясло меня потом верных полчаса. И всё — отцепились. Так, напоминали время от времени, чтобы не выпендривался и не смущал народ. А личной свободы у меня стало почти как у черпака.

И однажды на вечерней поверке Сабонис, стоявший, как обычно, за мной, нарочито громко буркнул:

— Чего у тебя погон так чмошно пришит? Непорядок, черпак все-таки!

Подумал и добавил:

— Все слышали?

И все бросились жать мне руку. Я опять, сам того не желая, удивил третий дивизион. Тут раньше не переводили в черпаки одними словами. Обычно — двенадцать ударов пряжкой ремня по заднице, да с хорошего размаха, так, что долго не сядешь потом.

Я улыбался, отвечая на поздравления, но внутри было привычно холодно. Мне еще только предстояло отогреться в ББМ, перекроить третий дивизион под себя и полюбить его.

А погон и правда сидел чуть кривовато, самую малость, странно, как я раньше не заметил.

ГЛАВА 10.

После второго стакана майор Афанасьев изъял у капитана Димы Пикулина табельное оружие. Со словами:

— А отдай-ка мне, дружище, пистолет.

Капитан Дима Пикулин снял с пояса кобуру и сказал:

— Это ты хорошо придумал.

И разлил по третьей.

Майор Афанасьев что-то сделал с кобурой, и та исчезла. Оглянулся на нас с Косяком — не подсматриваем ли, куда он ее спрятал.

Мы не подсматривали. Нас гипнотизировал стол, ломившийся от яств.

О, деревенский украинский стол! Будь я Гоголь — поведал бы вам, какого неестественного размера лежали там домашние колбасы, шматы сала и всякие кулебяки. Родись я Булгаковым, описал бы, как вкусно это употреблялось в пищу. А талант Хемингуэя позволил бы мне передать смачность, вязкость и сочность, с которой лилась в стаканы желтая самогонка…

Ну, короче, накушались мы.

Потом выпал снег, капитан Дима Пикулин заблевал полдвора, майор Афанасьев потерял дар членораздельной речи, Косяк сгинул в направлении сельского клуба, а я рухнул на лавку и отключился.

Украину накрыла мирная ночь, оглашаемая храпом славянских воинов, крепко вломивших натовской гадине.

Мы победили.

БОЛЬШАЯ ЖРАТВА

В роли майора Афанасьева — майор Афанасьев.

В роли капитана Димы Пикулина — капитан Дима Пикулин.

Младший сержант Косяк и Автор в ролях второго плана.

Штабной кунг на базе а/м "Урал" в роли Руссише Газенваген.

Конец октября 1988 года я встречал в странной ипостаси — еще не черпака, но уже не забитого салабона. Кого-то из наших продолжали колотить и пинать, а на меня, трудновоспитуемого, плюнули. Вдобавок, будущие дембеля малость притихли: боялись испортить себе увольнение. А с будущими дедами я успел крепко сдружиться — вместе натерпелись от уходящего призыва. Третий дивизион ББМ, он же "болото" в бригадном просторечии, булькал и хлюпал, выжидая, когда старичье уволится на фиг, и можно будет забыть, что мы — общепризнанно самое неуставное подразделение самой неуставной войсковой части города Белая Церковь.

С каждым днем становилось легче жить. Я начал забывать, что такое круглосуточная боязнь "пропустить" опасный для здоровья удар. И синяки на руках — из-за постоянной блокировки — прошли, и тяжесть в отбитой почке рассосалась. Бесило, что не могу помочь своим, которых еще давят. Но от этого меня предостерегли. Сказали, брось, не рыпайся, только хуже будет, скоро это дерьмо само закончится.

Так я болтался в подвешенном состоянии, набираясь душевного здоровья, пока вдруг не случились КШУ.

"Ка-шэ-у" — войнушка совсем понарошку, командно-штабные учения. Игра в карты, вроде подкидного дурака. Выглядит примерно так: чертежники склеивают большую-пребольшую карту местности. Офицеры рисуют на ней полосочки и стрелочки. Потом кладут перед начальником и ждут, чего этот дурак им подкинет.

Начальник тычет в карту пальцем и говорит:

— А вот здесь мы нанесем тактический ядерный удар! Две килотонны. Нет, лучше десять!

Офицеры хватают карту и бегут ее перерисовывать.

Офицеры, в общем, любят КШУ. Это для них и развлечение, и экзамен, и способ показать себя. Какая-никакая, а почти война, но без риска упасть с самоходки, угодить под обстрел или потерять в лесу вычислителя Саню Вдовина, что случается на полевых выходах.

Той осенью Бригаде Большой Мощности предстояло участвовать в каких-то окружных КШУ. Силами одного самоходно-минометного дивизиона. Изображать это могучее, кроме шуток, войско на полигоне Черниговской учебки должны были начальник штаба дивизиона, один командир батареи и пара нижних чинов.

С начальником решили мудро: назначили нашего майора Афанасьева, потому что он был грамотный НШ и ответственный мужик. С комбатом решили еще мудрее: поймали капитана Диму Пикулина, случайно забредшего в расположение части. Отсутствия Димы в четвертом минометном дивизионе все равно никто бы не заметил. Вот капитан и пригодился, раз сам пришел.

Доставить воображаемый дивизион к театру воображаемых боевых действий приказали младшему сержанту Косяку. Косяк отличался спокойствием, рассудительностью и прилично водил грузовик. В выборе именно Косяка был еще некий тайный умысел товарищей офицеров, о чем я сначала не подозревал.

В качестве "прислуги за все" и писаря-машиниста Афанасьев взял меня. На КШУ всегда прорва бумажной работы, но в дивизионе ее тоже было полно, да и нынешний "писарчук", без пяти минут дембель, не горел желанием покидать казарму. А я все, что надо, умел. Вдобавок Афанасьев знал, что меня старшие оставили в покое — то есть, я не сойду с ума от внезапно свалившейся на голову свободы.