Мюррей Лейнстер - Первый контакт

— Допустим, — сказал человек из Вашингтона, — что у его преследователей было что-то вроде… ну, скажем… радара. Они даже у нас есть! Он мог поставить корабль на автопилот, чтобы сбить преследователей с толку. Может, он отправил его к Солнцу. Это объяснило бы все поднимающиеся и летающие звезды. Что на это скажете, доктор Брейден?

Брейден пожал плечами.

— Доказательств никаких нет. Он сумасшедший. Если бы мы его вылечили…

— Как, интересно, вы собираетесь его лечить? — спросил человек из Вашингтона. — Я думал, что паранойя практически неизлечима.

— Не совсем так, — сказал ему Брейден. — Сейчас для лечения слабоумия и шизофрении успешно применяют различные виды шока. Для параноиков ничего заслуживающего упоминания не было. А потом Янтцен предложил эйфорический шок. Суть состоит в том, чтобы рассеять иллюзии путем создания галлюцинаций.

Главврач неодобрительно заерзал. Человек из Вашингтона терпеливо ждал.

— При лечении эйфорическим шоком, — осторожно сказал Брейден, — пациентам дают лекарства, снимающие напряжение, тревогу и создающие ощущение эйфории, или благополучия. Янтцен добавил к ним галлюциногены. Похоже, это сочетание временно погружает пациента в состояние, в котором все его иллюзии осуществляются. Он отдыхает от своей борьбы против реальности. К тому же у него происходит что-то вроде суперкатарсиса: осуществляются все его желания. Очень часто после первого эйфорического шока у пациента наступает краткий период прояснения рассудка. Процент полностью излечившихся достаточно высок.

Человек из Вашингтона спросил:

— А какова совместимость его и наших, земных аминокислот?

Брейден посмотрел на него с уважением.

— Не знаю. Он уже почти два столетия питается человеческой пищей. В любом случае, уже доказано, что белки на всех планетах, под любым солнцем должны быть одинаковы. Но абсолютной уверенности, конечно, нет. У него вполне может развиться аллергическая реакция. Вы говорите, что его рисунки имеют огромное значение. Наверное, перед тем, как мы попробуем лечить его эйфорическим шоком, имеет смысл постараться узнать у него как можно больше.

— Ну да, — снисходительно сказал главврач, — если он прождал уже сто шестьдесят два года, то еще несколько недель или даже месяцев погоды не сделают. И я бы хотел следить за ходом эксперимента. Правда, я на днях ухожу в отпуск…

— Ну, это вряд ли, — прервал его человек из Вашингтона.

— Я сказал, я на днях ухожу в отпуск.

— Джон Кингман в течение ста шестидесяти двух лет пытался сообщить нам, как можно получить управляемую атомную энергию, — тихо сказал человек из Вашингтона. — И карманные рентгеновские аппараты, и бог знает что еще. Может, где-нибудь в вашей лечебнице хранятся чертежи антигравитационного устройства, по-настоящему эффективных атомных бомб, космических кораблей или оружия, способного уничтожить все население Земли. Боюсь, что персоналу лечебницы придется прекратить всякую связь с внешним миром до тех пор, пока мы все не проверим.

— Но это чудовищно! — с возмущением сказал главврач.

— Совершенно верно. Развитие человечества на тысячу лет вперед — в голове сумасшедшего. Почти двести лет прогресса потеряно из-за того, что он находится в сумасшедшем доме. Но будет гораздо хуже, если этой информацией завладеют другие сумасшедшие, которые не сидят в сумасшедшем доме только потому, что они находятся у руля власти! Сядьте!

Главврач сел. Человек из Вашингтона сказал:

— А теперь, доктор Брейден…

Джон Кингман проводил день за днем в презрительном, торжествующем веселье. Брейден угрюмо за ним наблюдал. Мидвилльская психиатрическая лечебница превратилась в вооруженный лагерь: повсюду часовые, особенно около здания, где веселился Джон Кингман. Теперь вокруг него постоянно толпились высококвалифицированные психиатры и ученые, и он наконец был полон глубокого удовлетворения.

Он пребывал в состоянии царственной, торжествующей отрешенности. Он был величайшей, самой важной, самой значительной личностью на всей планете. Глупые существа, населяющие ее (они только внешне напоминали Джона Кингмана), наконец-то осознали его божественность. Теперь они теснились вокруг него. Они обращались к нему на своем дурацком языке (он был выше того, чтобы его изучать). Вполне возможно, что он придумал какой-то определенный этикет, который должны соблюдать эти глупые люди, и только тогда он соизволит их заметить.

Они проводили разнообразные комплексные анализы. Он игнорировал все их действия. Они пытались всякими хитростями заставить его проявить свои познания. И однажды, злорадно ухмыляясь, он начертил диаграмму некой реакции, которую такие жалкие умишки вряд ли смогли бы понять. Они пришли в дикое возбуждение, а он страшно развеселился. Когда они испытают эту реакцию в действии и тысяча квадратных миль превратятся в обжигающий пар, те, кто выживет, осознают, что ни хитростью, ни силой его нельзя заставить раскрыть им богатства его богоподобного разума. Пусть исполняют надлежащий этикет, чтобы ублажить его.

Пусть униженно просят и задабривают его, пусть для него совершают жертвоприношения. Пусть отрекутся от всех остальных богов ради него — великого Джона Кингмана. Когда эта реакция уничтожит миллионы этих существ, они поймут, что только в нем сосредоточены вся мудрость, вся сила, все величие.

Брейден предотвратил катастрофу. Когда в ответ на изощренную хитрость одного из ученых Джон Кингман изобразил новую атомную реакцию, Брейден запротестовал.

— Пациент является параноиком, — мрачно сказал он. — Для его умственных процессов характерны подозрительность и хитрость. Он может в любой момент нарисовать что-нибудь такое, что приведет к всеобщей катастрофе, и все только для того, чтобы продемонстрировать свое величие. Ему абсолютно нельзя доверять! Будьте осторожны!

Он приставал ко всем подряд, убеждая, что параноик может сделать все, что угодно, лишь бы доказать, что он — великий человек.

Новую реакцию опробовали на микроскопических количествах вещества, и она уничтожила все в радиусе пятидесяти ярдов. Это и решило вопрос относительно Джона Кингмана. Он был сумасшедшим. Он знал о ядерной физике больше, чем все поколения людей, вместе взятые. Но пока он оставался сумасшедшим, от него невозможно получить заслуживающих доверия данных. Пожалуй, стоило рискнуть и попробовать его вылечить.

Брейден опять запротестовал.

— Я настаивал на том, чтобы излечить его, — твердо сказал он, — до того, как он позволил Соединенным Штатам вырваться на несколько столетий вперед в области ядерной физики. Я думал о нем как о пациенте. Что касается его самого, можно идти на любой риск. Поскольку он не человек, я считаю, что лечить его не следует. Я не знаю, что может произойти. А произойти может все, что угодно.