Андрей Щупов - Заблудившиеся на чердаке

В туалете он долго сплевывал накопившуюся за ночь горечь, яростно протирал глаза и виски, а после, отвернув оба крана, прямо в трусах забрался в свой малолитражный бассейн. Вода едва сочилась. Евгений Захарович приготовился ждать долго и терпеливо. Странное дело, - голова была ясной, тело же вязло в похмельной слабости. Кроме того, его начинало трясти, и он не без оснований стал опасаться, что окоченеет, так и не дотянув до благостного комфорта. Ванна грозила превратиться в подобие саркофага для перепившего хозяина. Но, к счастью, до этого не дошло. Пробудившись, трубы бешено зафырчали, и брызнувший поток в мгновение ока наполнил несостоявшуюся усыпальницу горячей водой. Жизнь таким образом продолжалась, и, царапая по груди и по спине ногтями, Евгений Захарович поприветствовал ее блаженными всхлипами. Первую серию своих жизненных передряг он уже просмотрел, ему предлагалась вторая - и он не возражал.

Не вылезая из парящего логова, Евгений Захарович наскоро побрился и, повозив во рту зубной щеткой, вяло попытался сообразить, что же следует предпринять в связи с опозданием на работу. Мысли лицемерно потыкались друг в дружку, изображая активность, и разбрелись по углам, предоставив право действовать наобум. Вместо них неожиданно замаячили образы вчерашних сотоварищей, и, закрыв глаза, Евгений Захарович расслабленно улыбнулся...

Большинство удивительных событий начинается с пустяка, с самого тривиального факта. Роль подобного пустяка суждено было сыграть эмалированной кружке. Мало кто поверит, что обыкновенная металлическая посудина способна соединить столь различных людей - пусть даже на один вечер, на одну-единственную ночь. Но факт есть факт: компания собралась, компания поочередно представилась хозяину, компания полюбила Евгения Захаровича всем сердцем. Коньяк, хранящийся в холодильнике, оценили по достоинству, а вскоре каждый из сидящих в тесной кухоньке без колебаний отворил шлюзы своего внутреннего и сокровенного, внеся посильную лепту в разгорающуюся беседу.

О, русские маленькие кухоньки! Какие жаркие костры вы способны распалять, какие страсти разжигаете! И не сравниться вам по уюту ни с чем заграничным, ибо дело не в площади, не в обоях и не в содержимом холодильника. Дело в стране и в людях. Дело в случайных и удивительных эмалированных кружках!.. Евгений Захарович был до корней волос русским и все же в очередной раз поразился, с какой быстротой и легкостью он отыскал в этом мире друзей. Милые и добрые, они сходу поняли его душу, как не понял бы ни один психотерапевт, позволив выговориться и всласть поругаться. Их мужественное сочувствие как бы вторило его бранным словам, их багровые лица выражали бесконечную поддержку его бесплодным исканиям. И когда в свою очередь они излили свое накипевшее и наболевшее, он, озаренный, вдруг понял, что в сущности они одной крови - сирые братья сирых времен, что жить им всем на одной планете и дышать одним воздухом...

Уже далеко заполночь один из гостей, выйдя на минутку, вернулся через час, сумев раздобыть пару ядовитого цвета бутылок, а впридачу к ним беззубую, громко и весело сквернословящую старуху. Заседание продолжалось на той же маленькой кухоньке, и вместе враз они вдумчиво и возбужденно говорили о разном, тем не менее все понимая, ласково и часто кивая, не забывая чокаться и произносить тосты. Понимали даже мужичка Исаакия, очень похожего на гнома, шагнувшего на кухню, казалось, прямо из сказки, из дремучих болот и лесов, вывалянного в мусорной шелухе, помятого и улыбчивого. Слушая его грустную тарабарщину на птичьем языке, застольщики почтительно умолкали, и вместе со всеми умолкал Евгений Захарович, внимая голосу гнома, словно мелодии неизвестного инструмента. Речь говорящего состояла в основном из звуков и междометий. Смысл заключался в интонации, слова служили лишь декоративным фоном. Как только гномик доигрывал тревожащую его мысль до конца, общая беседа возобновлялась.

В основном жаловались на жизнь и на судьбу. И это не было нытьем, количество бед и несчастий представляло собой предмет особой гордости. Повествуя о жизненных тяготах, рассказчик тем самым демонстрировал собственную стойкость. С таким же успехом можно было бы живописать марку купленной машины или метраж четырехкомнатной квартиры. Не смог удержаться от жалоб и Евгений Захарович. А больше ему и нечем было похвастать перед своими новоиспеченными друзьями. Врать он умел, но не любил, - и потому рассказывал о проспекте и черных шарах, уничтожаемых еженедельно на чердаке, о мрачных институтских коридорах и тоске, окутавшей планету Земля, о своем желании убежать в глушь, чтобы жить с медведями и росомахами, питаясь кедровыми шишками и лесными ягодами.

Вполне возможно, что рассказывал об этом не он, а кто-то другой, но все в этом застолье удивительно перемешалось, страдания одного складным образом переплелись с надеждами другого, радость рождала ответную печаль и это воспринималось, как должное. Разум Евгения Захаровича существовал отстраненно, тело умерло или почти умерло, - жил только язык, заплетающийся и уставший, изнемогающий от неутолимого дружелюбия.

- Жатвы много, братцы! Ой, много! Делателей мало, - время от времени горестно восклицал детина. - Автомобиль, братцы, прет в наступление... Вот оно, значит, как, на фиг...

Гномик Исаакий лучезарно щурился и кивал. Нежно-салатная сопля поблескивала над его губой, и каждый раз, глядя на него, Евгений Захарович машинально тянулся за платком, но почему-то не находил карманов и удрученно сникал.

- Скоро до Луны пустят лифт, а на Марс протянут канатную дорогу, плакался детина. - Думаете, в правительстве не знают? Знают, братики мои, все знают! И помалкивают... Потому как солнце для них шестеренка, а галактика - коробка передач...

Безымянный человек с опухшим лицом, предположительно, рядовой труженик села, печально и многотрудно кивал. Он сидел справа от детины и двумя руками изо всех сил держался за стол. Когда голова у человека превышает шестидесятый размер, да еще распухает, ужиться ей на плечах становится непросто. Она валится то вправо, то влево, и надо обладать изрядной силой воли, чтобы не дать ей скатиться на стол, а того хуже - на пол. Подобной силой воли труженик села обладал. Более того он участвовал в разговоре, по-простецки называя Евгения Захаровича Колькой, а всех прочих Николаями. Дважды Евгений Захарович протягивал ему через стол руку и дважды с чувством пожимал мозолистую ладонь. Он просто терялся, не зная как выразить уважение этому необыкновенному человеку - скромному и незаметному, в веках обреченному на несправедливое забвение, и искренне страдал от собственного бессилия.